Дама в автомобиле, с ружьем и в очках - [21]

– А вот этот господин утверждает, что это произошло со мной еще утром, – сказала она, приподняв забинтованную руку.

– Вполне возможно, но вы сами должны знать.

– Говорите, возможно?

– Вполне.

Она встала, поблагодарила. Когда она выходила на улицу, Гара придержал Манюэля за руку и вопросительно взглянул на него. Манюэль недоуменно развел руками.

Он уселся за руль, чтобы отвезти ее назад, к «Тандербёрду», не понимая, что она собирается делать. Подумал, что, возможно, она вернется домой поездом, а за машиной кого-то пришлет. Темнело. У Манюэля навязчиво стоял перед глазами этот кадр – ее налитые груди.

– Вы не сможете вести машину с забинтованной рукой.

– Смогу.

Она только взглянула на него, но он уже предугадал, что она сейчас произнесет, – ну что же, он это заслужил:

– А утром, когда вы меня видели, я нормально вела машину? Ведь рука у меня выглядела точно так же, как сейчас, разве не так? Так что же тогда изменилось?

Они молчала до самой станции. Миетта зажгла фонари. Она стояла на пороге конторы и смотрела, как они выходят из «фрегата».

Дама пошла по направлению к кабриолету, который кто-то, скорее всего Волю, переставил подальше от бензоколонок. Она бросила сумку на пассажирское сиденье, села за руль. Манюэль видел, что его девочка выбежала из дома и остановилась как вкопанная, чтобы посмотреть на них. Он подошел к машине, мотор уже работал.

– Я не заплатила за бензин, – сказала дама.

Он не помнил точно, сколько она была должна, поэтому округлил. Она дала пятидесятифранковую купюру. Он не мог допустить, чтобы она уехала вот так, особенно из-за девочки, но не знал, что сказать. Она повязала волосы косынкой, включила габаритные огни. Ее била дрожь. Не глядя на него, она произнесла:

– Утром это была не я.

Голос был тихий, напряженный, почти умоляющий. Но в то же время она выглядела именно так, как сегодня на рассвете. Впрочем, какая теперь разница? Он ответил:

– Я уже сам не знаю. Может быть, я ошибся. Каждый может.

Наверное, она почувствовала, что сам он не верит ни одному своему слову. За его спиной Миетта крикнула по-баскски, что ему уже три раза звонили: где-то на дороге сломалась машина.

– Что она говорит?

– Ничего важного. Вы сможете рулить с повязкой?

Она кивнула. Манюэль протянул ей руку в окно и очень быстро сказал шепотом:

– Будьте добры, пожмите мне руку, это ради моей дочки, она на нас смотрит.

Дама повернулась и посмотрела на малышку в красном клетчатом передничке, с грязными коленками. Та стояла неподвижно в свете фонарей в нескольких шагах от машины. Она так быстро все поняла, что у Манюэля защемило сердце, но по-настоящему защемило даже не тогда и не в тот момент, когда она вложила правую руку в его ладонь, а когда неожиданно быстро улыбнулась незнакомой для него улыбкой. Она ему улыбнулась. И в то же время ее била дрожь. Манюэлю захотелось сказать ей в благодарность что-то необычное, что-то очень хорошее, чтобы перечеркнуть случившееся, но он только сумел произнести:

– Ее зовут Морин.

Она тронулась с места, выехала с площадки и повернула в сторону Сольё, а он сделал несколько шагов вперед к дороге, чтобы подольше проследить взглядом два удалявшихся слепящих красных огня. Морин подошла к нему, он обнял ее и сказал:

– Видишь те огоньки? Видишь? Смотри хорошенько, они совсем не горели, а твой папа Манюэль их починил!

Рука больше не болела, боли она вообще больше не чувствовала, словно все внутри онемело. Было холодно, ужасно холодно в открытой машине, наверное, от этого все тело было как деревянное. Она смотрела прямо перед собой на небольшой участок дороги, ярче всего освещенный фарами, ровно до той границы, где проходила полоса развеянной в воздухе пыли, за которой начиналась полная тьма. Когда навстречу ей шли машины, правой руке требовалось полсекунды, чтобы слегка повернуть руль, причем она его не поворачивала, а только с силой надавливала на него левой, перевязанной рукой. Она вела машину аккуратно, но упорно соблюдала одну и ту же скорость. Стрелка спидометра должна была не переходить отметку 40 миль или, по крайней мере, касаться огромной металлической цифры «четыре». И пока она от нее не отклонялась, ничего не менялось. Руль не перемещался даже на миллиметр в сторону, Париж постепенно оставался все дальше и дальше, думать в таком холоде она не могла, и слава богу.

Она-то знала, что такое изменять – изменять себе. Вот вы утверждаете, что кого-то любите или к чему-то привязаны, а потом, не успев даже осознать, что стрелка отклонилась от сорока миль, не успев ощутить усталость, вздохнуть, сказать себе: «Я не смогу привязаться к этому человеку или любить что-то всем сердцем»; вы видите, что дверь захлопнулась, и вы мечетесь по улицам. И теперь поздно утопать в собственных слезах и месяцами стараться вычеркнуть все из памяти, вы уже изменили, изменили, изменили.

Сольё – яркие огни и темные пятна, извилистая, идущая под уклон дорога, взметнувшийся ввысь собор. Проехав до конца одну улицу, потом другую, она резко затормозила меньше чем в метре от серой церковной стены. Повернула ключ зажигания и разрешила себе больше не сдерживаться – уронила голову на руль, слез не было, только рыдания сдавили грудь, и, хотя она не пыталась их подавить, они все равно не вырывались наружу, а подступали в виде какой-то странной икоты. Губы касаются повязки. Волосы падают на глаза поверх проклятых очков, делающих ее похожей на сову. Теперь это ты, точно такая, какая ты есть на самом деле, у тебя остались лишь правая рука и разбитое сердце, но все равно, не останавливайся, не задавай лишних вопросов.