Дальние снега - [126]

Адъютант постарался. Обед был не иначе как с дворцовой кухни: ботвинья со свежепросоленной осетриной, холодная индейка, тонкие ломтики вестфальской ветчины, спаржа… Вряд ли когда еще придется отведать такое угощенье. Но ни ножа, ни вилки не было — только одна серебряная ложка. «Боятся, что зарежусь, что ли?» — подумал Бестужев и принялся за еду.

Тем временем в соседней комнате император, вызвав Левашова, подробно расспрашивал о Николае Бестужеве, его семье, за что получил орден, какие сочинения печатал. Оказывается, смутьян на пять лет старше его.

Отпустив Левашова, царь зашагал по комнате. Этот капитан-лейтенант, видно, крепкий орешек, криком и угрозами его не возьмешь. Надобна иная линия.

За последние два дня какие только характеры перед ним не прошли! Одни упорно замыкались. Другие, вероятно, считая непристойным для дворянина криводушничать и юлить, выкладывали сразу все. А брат Бестужева Александр вчера сам пришел с повинной, и он, прежде чем отправить его в крепость, сказал: «Я-то тебя прощаю, но бог не простит».

Ну, наверно, уже насытился этот якобинец в морской форме?

Он возвратился в соседнюю комнату, покосился на столик. Арестованный покончил с ужином. Но бутылка с лиссабонским вином оказалась нетронутой.

Бестужев встал, приложил салфетку к губам, словно промокая их.

— Благодарю вас…

Николай I все смотрел и смотрел на него детски-чистыми голубыми, немного навыкате глазами, и от этого остановившегося взгляда было не по себе. Царь был очень высок, впечатление рослости усиливали голенастые ноги, туго обтянутые белыми лосиными рейтузами, подпоясанными широким серебристым поясом. Светлые вьющиеся волосы были гладко зачесаны назад, от чего удлиненный лоб казался еще больше, и, глядя на него, Бестужев подумал, что этот человек, вероятно, умен.

Несмотря на то, что царь был моложе «заговорщика», выглядел он старше Бестужева. Густые эполеты делали его плечи мощными и, сравнительно с ними, ломкой и тонкой казалась талия. Вот только размер высоких лаковых сапог с раструбами над коленами был велик, и, когда царь ходил по комнате, немного косолапя, возникала мысль о медвежьей силе этого драгуна, о силе его сабельного с потягом удара.

Пальцы рук царя были длинные, нервные, тонкие, с розовыми миндалинами ногтей и рыжими волосками на сгибах. Пальцы жили своей беспокойной жизнью: нетерпеливо постукивали по столу, крутили табакерку, сплетались, поглаживали мочку уха или словно бы пытались сковырнуть родинку на нежной шее.

Бестужев, считавший себя неплохим физиономистом, терялся в догадках — столь противоречивы были повадки царя, это странное сплетение силы и изнеженности, властности и тигриной вкрадчивой мягкости, этого детски-наивного взгляда с вдруг загорающимся где-то в самой глубине зрачков опасным огнем. Кто он? Притворщик или открытый человек? Сам он приказал на Сенатской бить картечью или это сделали его холуи? Но кем бы он ни был — не выпрашивать у него милости, заслуживать снисхождения. Остаться самим собой.

За дубовой, инкрустированной дверью с жарко горящей медной ручкой раздались чеканные шаги — сменялся караул.

После недолгого молчания царь подошел к Бестужеву и доверительно положил руку на его предплечье.

— Ты можешь мне поверить? — но спросил, попросил.

Бестужев склонил голову к плечу. Это можно было понять, как готовность вслушаться.

— Тогда я буду говорить с тобой, — произнес по-французски царь, — не как судья, а как дворянин, равный тебе. Мы ищем не виновного, а искренне желаем дать возможность оправдаться. Я не допрашиваю, но прошу тебя, как благородного человека, сказать искренне и откровенно: чего вы, собственно, хотели? Если я смогу это одобрить, мы будем действовать вместе.

«Да, этот человек умен, — снова подумал Бестужев, — но искренен ли?»

Царь же с досадой сказал себе, что вот приходится разыгрывать комедию. Но ничего не поделаешь, надо выудить все, а руки его окажутся развязанными после того, как ему принесут присягу.

Усадив Бестужева на канапе, царь поглядел внимательно, ожидая ответа на свое предложение «действовать вместе».

— Я готов сказать вам всю правду.

Может быть, хоть этим он восполнит провал на Сенатской?

Николая Павловича внутренне передернуло — этот бунтарь не назвал его величеством.

— Не так-то уж часто царям доводится выслушивать правду, — горько сказал он, — чтобы я от нее отказался. Ты любишь отечество? — внезапно спросил он.

— Конечно.

— А считаешь ли ты, что я могу любить его не меньше твоего?

— Да, ваше величество, — в некотором замешательстве ответил Бестужев.

Николай Павлович с удовлетворением подметил это замешательство мятежника, впервые назвавшего своего монарха подобающим титулом.

— Тогда что же нас разделяет? То, что благо России мы видим по-разному. На Сенатской площади вы жаждали моей гибели.

Бестужев сделал протестующий жест. Царь положил на его рукав пальцы в рыжеватом пушку.

— Не возражай. И я вынужден был прибегнуть к силе оружия, чего вовсе не желал. Но не лучше ли нам попытаться понять друг друга и найти, в чем мы едины, что нас соединяет, а не разъединяет.

«Мы, кажется, недооценили царя», — делая приятное для себя открытие, подумал Бестужев.