Дальние снега - [125]

Проснувшись, Николай подумал, что сон, наверно, неспроста. Если он справлялся с бригадой, то почему не справится со страной? Вся Россия должна иметь единый шаг, взгляд, вскрик… И тогда ему, гвардейцу из гвардейцев, управлять будет просто. Так надо его подданным…

Царь стряхнул с себя сонную одурь, придвинул поближе «Санкт-Петербургские ведомости», лежавшие на столике, еще раз перечитал сообщение в разделе «Внутренние происшествия»: «Вчерашний день будет, без сомнения, эпохой в истории России. В оный жители столицы узнали с чувством радости и надежды, что государь император Николай Павлович воспринимает венец своих предков. Подстрекателям на Сенатской площади, гнусного вида во фраках, и пьяной черни император противопоставил кротость. Но когда увещевания не помогли, великодушный император вынужден был несколькими выстрелами из пушек очистить площадь, восстановив спокойствие, и народ со слезами славит милосердие монарха».

Вот так-то! Он встал, потянулся до хруста. Подойдя к зеркалу, протер безусое, безбородое лица мускусными духами, отчего оно порозовело. Все же дьявольски хорошо, когда тебе еще нет тридцати и предстоит великолепная жизнь. И еще не одна курочка постонет под тобой и будет благодарно целовать его руку, не монаршую, а просто мужчины в расцвете сил.

Он достал из ящика дневник в сафьяновом переплете с золотым обрезом. Страницы дневника были заполнены очень мелким почерком, по-французски. Полистал: «Смотрел развод 7-й роты Финляндского полка», «осматривал казармы», «поехал в конюшни», «объезжал вороную Спекуляцию»… Записи успокоили: в них была размеренность, выверенность, ясность. «Кушали вдвоем с женой у окна, встал из-за стола, дремал, разделся и спал».

О событиях последних дней писать почему-то не хотелось. Может быть, позже возникнет это желание. А сейчас он сел за письмо брату Константину в Варшаву: «Да будет тысячу раз благословенен господь, порядок восстановлен, и я доберусь до самого дна… Важно не потерять какую-либо нить».

Вспомнил вчерашний разговор с князем Трубецким.

Когда того в семь часов утра привезли во дворец и ввели к нему, Николай встретил заговорщика в полной форме и при ленте. Подойдя к Трубецкому вплотную, он пальцем дотронулся до лба князя и тихо спросил:

— Что было в этой голове, когда ты, с твоим именем славного рода, пошел в подобное дело? — И закричал гневно, на грохочущей ноте: — Гвардии полковник князь Трубецкой! Как тебе не стыдно быть с такой дрянью? У тебя красавица-жена, а тебя ждет ужасная участь. Ужасная! Ты погубил свою жену!

— Ваше величество, я виноват перед вами, — опустил голову Трубецкой, — но я готов искупить свою вину. Я вовлек в преступление других и не явился на Сенатскую, не желая взять ответственность за пролитие крови…

Царь протянул ему чистый лист бумаги:

— Пиши все, что знаешь! Тогда сможешь надеяться на мое милосердие. — И вышел из комнаты.

* * *

Николая Бестужева сначала привезли к морскому министру фон Моллеру — такому же борову и тугоумцу, как его брат. Двуглавые черные орлы впились в его эполеты. Последовали уже знакомые сентенции об утраченной чести и позоре на веки вечные. «Замарали мундир!» — рычал адмирал.

Вволю натешившись, он приказал по-прежнему связанного Бестужева доставить в Зимний, на Главную гауптвахту.

Дворец походил на штаб действующей армии. Появлялись и исчезали фельдъегери, вытягивались адъютанты, несли эполеты офицеры самых высоких рангов, позвякивали шпоры, сменялись усиленные наряды охраны. У каждой двери стояло по три часовых, у каждого окна — солдат с обнаженной саблей.

Бестужева ввели на гауптвахту — большую, ярко освещенную комнату. В ее углу было прислонено с дюжину шпаг. Дежурный генерал Левашев приказал своему помощнику принять и описать имущество капитан-лейтенанта. У него отобрали злополучный перстень, бисерный кошелек, золотую цепочку с аметистовой печатью, карманный компас.

— Пойдемте, — приказал генерал Левашев.

Они пошли длинными коридорами. Впереди — Левашев, позади Бестужева — караульный офицер Преображенского полка в шарфе с застегнутыми чешуями.

В пустынных залах Эрмитажа резвились на потолке купидоны, было светло, как на балу. Античные герои притаились за золотыми багетами.

Бестужев с эскортом миновал картину Сальватора Розы «Блудный сын» и вошел в сравнительно небольшую комнату, ярко освещенную канделябрами. За ломберным столиком, под портретом римского папы Климента IX сидел царь в сюртуке, застегнутом на все пуговицы и крючки, без эполетов. Когда Левашев представил Бестужева, Николай Павлович встал во весь свой саженный рост, сказал с горечью:

— И ты в комплекте? — Сделал знак Левашеву выйти. — Ну, рассказывай, как у вас было?

Бестужев стиснул зубы:

— Я не могу вести разговор связанным.

Будто теперь только это заметив, царь выругался:

— Переусердствовали, идиоты!

Позвав адъютанта-полковника, приказал ему развязать Бестужева.

— Я двое суток не ел, — сказал Бестужев, то сжимая, то разжимая отекшие пальцы.

Царь приказал тому же полковнику:

— Накорми его. И бутылку вина.

Сам же вышел в соседнюю комнату.

Бестужев присел за ломберный столик. Через несколько минут в дверях появился лакей в сверкающей ливрее, с подносом на вытянутых руках. Бесшумно подойдя к столу, мгновенно расставил прибор и так же бесшумно удалился с пустым подносом.