Далекие огни - [9]

За дверью слышатся грузные шаги. В будку входит Фома Гаврилович. В руках у него тяжелый гаечный ключ, молоток с длинной ручкой, фонарь; на ременном поясе с медной бляхой — кожаный футляр с флажками, жестяная коробка с петардами.

Фома Гаврилович вешает на стену железный контрольный номер, ставит в угол инструмент, снимает круглую шапку с медным гербом, ватный пиджак. Лицо у него широкое, темное, — словно вытесанное из томленого дуба; каштановая кудрявая с проседью борода стекает чуть ли не до пояса, заслоняет квадратную могучую грудь. Насупленные глаза глядят из-под мохнатых бровей очень сурово и задумчиво — взгляд людей, долго живущих в одиночестве, молчаливых.

Не ожидая расспросов, Володя рассказывает отцу обо всем. Фома Гаврилович пьет из крынки молоко, приглаживает широкой ладонью темные усы, слушает молча, внимательно.

Лицо его спокойно и чуть насмешливо.

— Так, Волька, — говорит он. — Я заранее знал, что тебе дадут по шапке. А ты, сынок, не тужи. Голова есть, руки — есть — не пропадем. Работать будешь. Работа нашему брату не страшна. Я тридцать лет гайки на рельсах винтил — не пропал, и ты не пропадешь, если не дурак. Мастер наш, Антипа Григорьевич Полуянов, из Курской губернии в лаптях пришел, грамоте не знал, с ремонта начал, а потом, гляди, дослужился до мастера, медаль получил. Голова! Грамоту мы сами должны добывать от жизни. Не дают нам ее, а мы ее — зубами. И грамота наша крепче, умнее. Потому — мы ее с гайки начинаем. Слыхал, есть такие, самоучки? А? Вот и ты сам учись. Не пустили тебя, а ты учись, — книжки читай. — Я не препятствую. А сейчас айда спать, — весело закончил Фома Гаврилович. — Утро вечера мудренее. Завтра поможешь матери картошку копать.

Володя уходит в спальню.

«Работать… Да, я буду работать. Работа не помешает читать книги. А Зина?.. Какая тут Зина, когда надо копать картошку…»

Фома Гаврилович сидел у плитки, на скамеечке, курил. Варвара Васильевна шила, изредка вздыхая. Оба молчали.

— Варь, — наконец тихо позвал Фома Гаврилович. А ведь я надумал, куда определить Вольку.

— Куда? — чуть слышно спросила мать.

— В телеграфисты.

— Мал еще — не примут.

— Какое — мал? Парню пятнадцать стукнуло. Ждать нечего, мать, надо приспособлять мальца к делу. Книжки книжками, а дело делом. Такие уже родителям помогают.

— А по мне — так в магазин, в приказчики, лучше, — сказала Варвара Васильевна. — Отвези-ка ты его в Подгорск, похлопочи в магазине, — гляди, человеком станет. При крахмалке и в галстучке будет ходить, как дядя мой в Ливнах, помнишь?

Фома Гаврилович насупился.

— Разве это должность — холуем у хозяина быть?

— Потом сам хозяином станет, — осторожно заметила Варвара Васильевна. — Из приказчиков сами лавочки потом открывают.

— Тоже мне, лавочница, — усмехнулся Фома Гаврилович. — То гимназия, то магазин… Довольно уж. На должность надо определять, на казенное жалованье. Телеграфисты вон тоже в шевровых сапожках ходят.

— Как знаешь, — вздохнула мать, и снова задвигалась ее рука, втыкая в тряпье иголку. — По мне — пускай бы погулял еще годок.

— А кормить их чем будешь? — строго заметил Фома Гаврилович. — Обувать-одевать их надо? Сама вон латку на латку кладешь.

Лицо Варвары Васильевны от этих слов еще больше осунулось и постарело. Невеселое молчание теперь уже надолго водворилось в будке…

IV

Вечерами, когда степь окутывается лиловой, медленно стынущей мглой, Фома Гаврилович отправляется в очередной путевой обход.

В хорошую погоду вечерние и ночные дежурства особенно по душе Фоме Гавриловичу. Приятно мерить неторопливыми шагами много раз измеренные версты, идти в потемках между смутно поблескивающих рельсов да постукивать молотком по гайкам и костылям, проверяя исправность пути. Приятно сознавать, что жизнь многих людей и благополучное следование грузов доверено ему, одинокому человеку, шагающему с фонарем по путям. Вряд ли кто из пассажиров вспомнит о путевом стороже, но это ничуть не огорчает Фому Гавриловича. Наоборот, он чувствует себя хозяином этого стального, кажущегося бесконечным пути. Он сам немало вбил в эти шпалы новых костылей, сам свинчивал эти рельсы.

Год укладки каждой шпалы точно известен Дементьеву. Он знает, в каком месте лежат шпалы-новички, еще едко пахнущие креозотом, и шпалы-старушки, до которых еще не дошла очередь замены. С любовным вниманием осматривает он их: не прибавилось ли трещин, крепко ли сидят костыли. Эти трещины, как морщины на старческом лице, напоминают о том, что старость уже глядит в глаза и самому Дементьеву. Не одно поколение шпал пережил он за тридцать лет службы. Делая зарубки на конце старой негодной шпалы, он с грустью, точно шпала — это какой-то невозвратно ушедший кусок его собственной жизни, — приговаривает про себя:

«Ну вот, и ты отслужила свое, старушка, — пора. Завтра скажу дорожному мастеру, и пойдешь ты на дрова».

Ритмически в такт шагам качается, скользит по рельсам свет ручного фонаря. У пояса позвякивает о коробку с петардами медный рожок. Глубокая тишина, точно живая, дышит отовсюду, и кажется Фоме Гавриловичу: один он на всем белом свете. Сухой шелест растущих по откосу трав не нарушает степного безмолвия.