Далекие огни - [79]

— Бей опричников! — взвился отчаянный крик.

Огромный лохматый парень, стоявший на тендере маневрового паровоза, начал бросать в толпу стальные шуровочные резаки. В толпе подхватывали их и, держа наперевес, точно пики, бросались на полицейских.

Подхватив самый длинный резак, кочегар Митя ринулся на бочкообразного, грузно сидевшего в седле полицейского, зацепив его загнутым концом резака за пояс, рванул. Лошадь взвилась на дыбы, полицейский медленно рухнул на рельсы, на него навалились, озлобленно рыча, люди.

С окаменелым, свирепым лицом Митя уже бежал наперерез другому всаднику, размахивавшему шашкой. Конь полицейского мчался по краю поворотного круга, точно по цирковой арене. Митя нацелился резаком, чтобы повторить удачный маневр, но его настиг третий всадник. Кочегар хотел увернуться и не успел. Быстрый взмах блеснувшей на солнце шашки, удар по спине плашмя, и Митя покатился под ноги лошади. Его подхватили двое рабочих и побежали прямо через пути, к поселку.

Толпа значительно поредела, но вокруг депо все еще скачали озверелые полицейские. Разгоряченный побоищем, Дгоржецкий настигал какого-нибудь зазевавшегося рабочего, угрожающе взмахнув револьвером, приказывал остановиться, потом теснил его конем к конторе депо. Там полицейские подхватывали рабочего, вталкивали в контору. Так набралось человек двенадцать, но главных, как ни старался Дгоржецкий, поймать не удалось: рабочие Подгорского депо уже научились беречь и скрывать своих вожаков.

Вскоре томительная тишина нависла над Подгорском. Все слабее шипели на путях покинутые, остывающие паровозы, в маслянистых лужах между рельсов радужно отсвечивало скупое ноябрьское солнце. Кое-где рядом с жирными пятнами мазута алела кровь Подгорских железнодорожников.

Тишина густела с каждой минутой, и только вспугнутые голуби, шелестя розовыми от солнца крыльями, все еще кружились над старыми тополями…

XIII

В то время как на станции происходили потрясшие всю Подгорскую окраину события, Володя Дементьев все еще был поглощен своим горем. Он бесцельно бродил по тихим улицам Подгорска, забыв, что надо возвращаться домой. Надвигался вечер, тени от домов становились все синее и резче, напоминая о близости холодной ночи, а Володя продолжал ходить по городу, сворачивая в незнакомые пустынные переулки.

Шаги его гулко стучали по старым каменным плитам панели. В щелях между плит пучками торчала рыжевато-зеленая, обожженная первыми заморозками трава, по краям переулков стояли раздетые осенью акации и тополи. Они сопутствовали Володе, как немые свидетели его печали.

Мир вокруг Володи сужался с каждым часом. Казалось, он замыкался в самом сердце, терялся в неясном хороводе вычитанных когда-то образов, навеянных книгами чувств и мыслей…

Володя думал о Зине, а память подсовывала строфы знакомых, сурово печальных стихов о чистоте первой юношеской любви, о разлуке, о еще незнаемом счастье…

Володя пытался думать о недавней встрече с Марийкой, о своих овражненских друзьях, об Алеше, о том, как завтра он примется за порученные ему обмеры мостовых быков — сколько стараний вложит он в это дело! — но мысли опять возвращались к Зине. Казалось, она шла за ним по пятам, дразнила, смеялась над его робостью и бедной неказистой одеждой, над его растерянным и глупым видом, какой он имел, вероятно, в ту минуту, когда выслушивал отказ Зины — «Не заходи. Не надо. Мне запретила тетя…»

О Зине, конечно, надо забыть. Теперь все ясно: ей не позволят встречаться с ним; он ведь уже на примете у Подгорских жандармов. Он и так слишком много думал о ней и в последние дни даже забросил любимые книги, забыл мечту о самообразовании. Сегодня же он вернется в Чайкино, и все свободное время будет читать, пройдет гимназический курс на дому. Ему помогут, — он найдет людей, посоветуется с Данилой Кондрашовым или с Костей Ивановым. Он станет таким же твердым и сильным, как герои любимых книг.

Он обязательно сделает что-нибудь такое, что вызовет всеобщее изумление и восхищение… Что же он сделает? Да мало ли что можно сделать! Он еще подумает об этом. Володя вышел на главную улицу. Отдаленные частые гудки пели над городом. Волна их то спадала, то вновь вырастала, сотрясая воздух, будя неясную тревогу. Занятый мыслями, Володя сначала не вслушивался в них, но чем ближе подходил к вокзалу, тем громче и настойчивее ревели гудки, а беспокойство на улицах все возрастало. Люди останавливались, прислушивались, многие быстро пошли к вокзалу, обгоняя друг друга, спрашивая, что случилось. Вот промчалась, гремя колесами, извозчичья пролетка, и в ней качнулась синяя фуражка пристава, блеснув на солнце кокардой. Вот на углу выросла широкая фигура городового и в ту же минуту скрылась в воротах дома. Усатый армянин, торговец фруктами, в грязном парусиновом фартуке вышел из полуподвальной своей лавчонки и спрашивал:

— Чего гудит, скажи? Пожар? Где?

На лицах людей были заметны недоумение и тревога. Володя невольно ускорял шаги. А гудки все кричали, звали вперед, воздух вздрагивал от их металлических голосов, как от ударов мощного набата.

Володя почти бегом кинулся к привокзальной площади. Тесная и грязная, она была запружена извозчичьими пролетками, оцеплена полицейскими. Толпа зевак пыталась прорваться к вокзалу, но полицейские, лениво покрикивая и отставляя в стороны ножны шашек, никого не пропускали. Тут же, невдалеке, опираясь на винтовки с примкнутыми штыками, стояло десятка три солдат городской комендантской команды.