Далекие огни - [6]

— Хочешь быть моим другом, Воля? Крепко, навсегда? Я не хочу больше никаких друзей…

— Хочу, — кратко ответил Володя.

— Так будем же друзьями… На всю жизнь… Ладно?

Володя молча кивнул головой.

Он уходил тогда домой, спотыкаясь о шпалы. Гимназия, Зина, ее последние слова — все это переполняло сердце гордостью. Тогда он смело и уверенно говорил о своих мечтах, о продолжении образования… Но что он скажет Зине теперь, когда все рушилось, когда никакой гимназии не будет? И как отнесется к этому Зина, что подумает? Ведь он болтун, бахвал, и нет оправдания его глупой самонадеянности.

Так думал Володя, подходя к станции. Сквозь поредевший ольшаник оранжево и холодно просвечивал закат. Рожок стрелочника протяжно запел вдали. Чуть слышно заскрипели шпалы, и мимо Володи застучал колесами длинный воинский поезд. Из полутемных теплушек с деревянными перекладинами вдоль раскрытых дверей выглядывали загорелые солдатские лица. Сквозь грохот поезда можно было расслышать, как в одном из вагонов пели: сильный голос выводил высокие заливистые ноты. Прополз ярко освещенный классный вагон «для офицерских чинов», за ним потянулись платформы, груженные сеном, орудиями, зарядными ящиками.

«А что если уехать на фронт?» — вдруг подумал Володя. Героические подвиги на фронте всегда манили его, в них было что-то похожее на приключения из книг Майн-Рида, Луи Жаколио, Купера, Буссенара… Недавно он даже чуть не удрал с Ганькой Сухоруковым на фронт. И только в самый последний момент, проезжая на площадке товарного поезда мимо родной будки и увидев стоявшую у переезда мать, вдруг затосковал и спрыгнул с тормозной площадки. А Ганька все-таки уехал. Его вернули со станции Люботин, оборванного, обовшивевшего, чумазого от угольной пыли и мазута.

Сейчас мысль о бегстве на фронт снова показалась Володе привлекательной. Володя остановился, следя за медленно катящимися мимо платформами.

«Забраться на такую вот, зарыться в сено и… — размышлял Володя. — За ночь эшелон укатит далеко, там можно из сена вылезти, хлебца у солдат попросить. А там — фронт, жаркий бой, подвиг, георгиевский крест и возвращение домой в ореоле славы».

Володя так и подумал вычитанной где-то фразой — «в ореоле славы». Тогда-то уж наверняка примут в гимназию и Зина будет любить его.

Осталось вагона четыре. «Ну, скорей же!» — подбадривал себя Володя. Но, несмотря на все внутренние усилия, он продолжал стоять, не двигаясь. Какая-то мысль, слышанная где-то и полузабытая, удерживала его. И вдруг он вспомнил ее. «На фронт только остолопы убегают, — сказал однажды Михаил Степанович. — Наслушаются про Козьму Крючкова и бегут». И Володя отошел от последних, медленно двигающихся мимо тормозных ступенек.

На станции, в дежурной комнате и в пристанционных кирпичных домиках уже светились спокойные огни. Сторож Никифор, кривоногий, с прокопченными обвисшими усами, не выпуская изо рта цигарки, зажигал на платформе единственный керосинокалильный фонарь, кряхтя, накачивал в него насосом воздух. За станцией, на взгорье, белели хаты казачьей станицы. Володя поднялся по тропинке, постучал в окно чистенького, крытого камышом домика, негромко позвал Алешу. Дверь сеней заскрипела, на пороге появился сам Алеша.

— Ну, Волька, приняли? — ломающимся баском спросил он.

— Идем, — тихо сказал Володя и повел товарища в заглохший пристанционный садик.

Алеша долговяз, худ и на голову выше Володи. В его сутулой фигуре есть что-то староватое, медлительно-вялое, хоть он и ровесник Володе. Он сильно хромает, тянет по земле обмотанную тряпкой левую ногу. Иногда он опирается на плечо товарища, и тогда Володю трогает жалость к своему другу.

Они садятся на подгнившую, источенную червями скамейку. Сухие листья срываются с тополей и, кружась, печально шуршат. Над головой тихонько позванивают провода. В траве тренькают сверчки. Мерцают вдали стрелочные огни.

— Не приняли? — спрашивает Алеша.

— От ворот поворот, — глухо отвечает Володя.

— Что же они сказали? — в голосе Алеши недоумение и досада.

— А то… — страстно и негодующе начинает Володя. — Ничего, говорят, не можем. А Михаил Степанович насчет средств моих им как сказал, так они совсем закрутили носами. Такие чинодралы, душители разума… — Володя с особенным ударением повторяет слова, сказанные Ковригиным. — А небось Вальку Чарвинского и Ганьку Сухорукова приняли. Для них, сдобных сухарей, маменькиных сынков, и места нашлись.

— А мы-то старались, — усмехается Алеша. — Ну, я так и знал. У Вальки отец жалованья получает целых восемьдесят рублей. Одно слово — начальник! А твой батька — сторож, костыльник… Действительно, сволочи…

Алеша ожесточенно сплевывает, поглаживает больную ногу.

— Значит, все теперь кончено? — вздыхает Володя.

— Обедня кончилась, а к вечерне пускай попы идут, — шутит Алеша.

— Что же мы теперь? Так на этом и засохнем?

— А что делать? Нынче батя мой уже запевал мне, чтобы я учеником на телеграф поступал. И поступлю. Пускай провалится эта гимназия. Хизика, фимия, алгебра… — Алеша нарочно коверкает слова, злобно смеется. — Пошло все это к монаху… Я лучше на должность пойду, деньги зарабатывать. Тужурку себе форменную справлю, фуражечку — шик с отлетом, как у телеграфиста Кирьки Меркулова. За девчатами буду ухаживать…