Далекие огни - [4]

Но Володя плохо слушал, — им овладело отупение, он шел по пыльной улице, как слепой.

— Сволочи!.. Чинодралы!.. Продажные души!.. Душители разума! — ругался Михаил Степанович, отдуваясь и громко стуча по каменной панели тяжелой палкой.

Они пришли на вокзал. Михаил Степанович усадил Володю в вагон.

— Не робей, Дементьев, — утешал учитель, но лицо его было печальным. — Мы свое возьмем. Придет наше время. А главное, не забывай о Ковригине. Книжки бери, читай. Книг у меня хватит. Будешь приезжать?

— Буду, — ответил Володя. Он уже не плакал, а только сердито посапывал, втягивая воздух облезлым, обожженным на солнце носом.

— Ну вот… Обязательно наведывайся. И готовиться будешь. Мы сами гимназию пройдем, не тужи.

Володя теперь слабо верил словам учителя.

Михаил Степанович ушел, поезд тронулся. Побежали мимо окон серые привокзальные постройки, запыленные, закопченные паровозным дымом тополи и акации. Володя положил на вагонный столик узелок с нетронутыми домашними харчами, уткнулся в него головой…

Когда он подходил к дому, уже вечерело. Полосатый шлагбаум был закрыт. Две высокие арбы с душистым сеном, запряженные круторогими волами, стояли в ожидании проезда. Из-за ближней посадки доносились частые вздохи локомотива. Володя рассеянно взглянул на загорелого чумазого парня в широкополой соломенной шляпе — «бриле», беспечно развалившегося на сене, и позавидовал ему: парню, по-видимому, не было никакого дела ни до наук, ни до гимназии. Нагнув голову, Володя прошел в калитку палисадника.

Одергивая широкую подоткнутую юбку, навстречу выбежала мать с зеленым флажком в руке. Чтобы встретить поезд, она всегда отрывалась от какого-нибудь домашнего дела. Рукава ее поношенной кофты были засучены до локтей, руки мокры, из-под сдвинутого на затылок платка выбивались пряди растрепанных русых, тронутых первой сединой волос. Она изумленно и невесело взглянула на сына, сказала на бегу:

— Вернулся, сынок… Вижу — не с радостью.

Володя шагнул в дверь. Навстречу ему пахнуло едким мыльным паром. В полумраке сеней, нагнувшись над корытом, стояла сестра Марийка. Подняв черноглазое раскрасневшееся потное лицо со вздернутым носом, она приветливо улыбнулась, смахнула с мокрого лба смоляную прядь.

— Тю, Володька! Уже приняли в гимназию? — крикнула она весело.

Володя не ответил. Марийка последовала за ним в будку, на ходу вытирая руки о фартук. Плутовато улыбаясь и заглядывая в лицо брату, она спросила заговорщицким полушепотом:

— Приняли в гимназию? Что же ты молчишь?

— Понимаешь, Марийка, не приняли… — притворно-небрежно ответил Володя. — Оказывается, мест не хватило. Но, понимаешь… — Володе не хотелось говорить сестре всю правду. — Понимаешь, сам директор сказал, — на будущий год примут обязательно. Меня и Алешку. Михаил Степанович сам сказал, что я — первый ученик…

Марийка смотрела на брата понимающе и насмешливо. Володя любил свою старшую сестру. Любил ее задорную веселость, искристый взгляд ее карих с золотистым отливом глаз, беспечный смех, привычку носить в заплетенных черных косах какой-нибудь засушенный цветок или ленточку. Но теперь все это раздражало его…

— Ха! На будущий год! — фыркнула Марийка. — И на будущий год не примут. Годитесь вы с Алешкой в гимназию, аж некуда! Совалось теля до барского жилья! Туда чистеньких принимают да разодетых, а у тебя одни штаны, да и те в латках…

Володя сердито оттолкнул сестру. Еще минута и он наговорил бы ей дерзостей. Но тут в железной зеленой коробке у окна, опутанной спиралью проводов, задребезжали сдвоенные удары сигнального звонка.

— Ой, скорый вышел! — всплеснула руками Марийка и выбежала из комнаты.

Вошла Варвара Васильевна.

— Мама, меня не приняли в гимназию, — решительно сказал Володя и, упрямо сжав губы, вышел из будки…

II

Первым долгом надо было поделиться горем со станционными друзьями — Алешей Антифеевым и Зиной Полуяновой, дочерью дорожного мастера.

Зина, сероглазая девушка лет пятнадцати, с бледным, всегда грустным лицом и худыми длинными руками подростка, училась в Подгорской частной гимназии.

Володя встречался с ней только летом, во время каникул. Зина сначала казалась ему гордой и недоступной. Но вот однажды она первая заговорила с ним. Это было минувшим летом, в душные июньские сумерки, на станции. Володя, смущаясь и краснея, рассказывал о прочитанных книгах, о школе. Все время он беспокойно озирался, боясь, что его увидят взрослые: наедине с девушкой он остался впервые. Да и побаивался Володя отца Зины, дорожного мастера, грубого и сердитого старика.

Они прошлись до семафора и обратно, но этого оказалось достаточно, чтобы положить начало первой Володиной влюбленности. Зина не отличалась особенной красотой. Вокруг широковатого носа у нее мельчайшей россыпью цвели веснушки, но большие серые с синевой глаза были очень хороши. Они казались бездонными, смотрели всегда изумленно и задумчиво, будто спрашивали о чем-то или видели мир впервые. Но особенно хороши были косы Зины — тяжелые, цвета золотистой меди, свисавшие ниже пояса двумя огненными жгутами.

Володя и Зина встречались не часто. В синие летние сумерки уходили к семафору. Зеленый его огонек горел вдали маленькой манящей звездочкой. Шелковистый осторожный ветер гладил лица, дыша медовыми запахами васильков и чебреца, горечью обильно цветущей по откосу ромашки. Боясь приблизиться к девушке, Володя молча слушал ее ласковый, все еще звучавший детскими интонациями голос. Короткие встречи пролетали незаметно. Со степи надвигалась душистая свежесть ночи, — Зина торопилась домой. Не доходя до станции, она подавала Володе маленькую теплую руку, говорила грудным, приятным голосом: