Далекие огни - [41]

Сидя где-нибудь у края дороги, Володя следил за игрой красок, за медленным умиранием солнца. Он думал об отце и матери, о Ковригине, о Зине… Вспоминал людей полустанка — красавицу Анну Петровну, злобного Зеленицына, мрачного Игната, оскверняющего жизнь похабными рассказами, безвольного и равнодушного к своей рабьей судьбе Друзилина.

Хотелось чего-то необыкновенного и прекрасного, как этот закат, хотелось видеть мир широко, видеть своими глазами все, что было знакомо только по книгам.

И снова доставал Володя из подкладки картуза потертый листок и при свете меркнущего вечера перечитывал расплывающиеся строчки…

Они звали в неизвестное, в необъятную широту мира, в неясное будущее.

Влажные тени ложились на степь, дали исчезали в сумерках. Володя, поеживаясь от холода, медленно возвращался на полустанок.

В субботу вечером он уехал домой.

Сойдя с товарного поезда, направился прямо к Алеше, с уверенностью, что тот разделит его чувство. Но ошибся. Прочитав письмо, Алеша замахал руками, стал испуганно озираться.

— Иди-ка ты, химик, со своим Ковригиным. Ну его к монаху! Узнает опять жандарм, да батька мой, — не жить мне тогда. Ты что — в тюрьму захотел? Нет, экстерн, не поеду я ни за какие пряники… И тебе не советую… И письмо ты это порви, чтобы и памяти его не осталось…

Володя сердито и ошеломленно смотрел на товарища.

— Такой ты, значит, друг? Улиткой хочешь жить? — упрекнул он фразой из письма.

— Пошел к монаху, — рассердился Алеша. — Ты что — учитель мне? Молодой еще…

— Испугался? Трус ты… — вскипел Володя.

— Ну-ка, не здорово… Ты смотри, жандарм узнает — он тебе…

— Ты скажешь? — Володя прищурил глаза.

— Пошел к черту!.. Ты дурак, не знаешь, куда лезешь.

— Сам ты дурак!

— Ну и ладно. Я с тобой не разговариваю.

Алеша сплюнул, пошел во двор.

Ссора разыгралась так неожиданно, что Володя не успел собраться с мыслями.

Будка встретила его необычной тишиной. Семья Дементьевых уменьшилась еще на одного человека. Марийка уехала в город, поступила горничной к Ясенским. Володя еще сильней ощутил теперь одиночество и грусть. Так хотелось повидать веселую, неунывающую сестру, услышать ее звонкий смех, поделиться с ней переживаниями.

Он прошел в спальню и на маленьком столике, среди книг, увидел обломок гребешка, алую ленточку и яркую коробочку из-под пудры, выброшенную когда-то неведомой пассажиркой из окна поезда. Эти наивные мелочи напоминали о сестре так живо, что Володя долго стоял, охваченный грустью… Сердито сдвинув брови, он вышел из спальни, сказал, поглядывая исподлобья на мать:

— Завтра я утренним поездом еду в Подгорск. Проведаю в больнице отца…

— Поезжай, сынок… — согласилась Варвара Васильевна. — Из еды чего-нибудь захватишь отцу-то?

Володя с минуту колебался, сказать ли матери о письме Михаила Степановича, но, вспомнив ее слова о забастовщиках, промолчал.

На рассвете он выехал в Подгорск. Сначала пошел в железнодорожную больницу. Был ранний час скучного пасмурного дня; к больным не пускали. Володя часа два ждал в неуютной, уставленной белыми скамьями приемной, рассеянно разглядывал грубо намалеванные больничные плакаты…

Наконец вышел служитель в белом халате и проводил его в палату, где лежал Фома Гаврилович. Свидание было недолгим, фельдшеры торопили посетителей. Сидя у кровати, Володя со смешанным чувством радости и горечи разглядывал отца. Фома Гаврилович очень похудел, из-под халата резко выпирали костлявые плечи; борода, казалось, еще больше размахнулась, во всю ширину груди, ярче серебрилась новыми прядями седины. Фома Гаврилович торопливо расспрашивал о доме, о матери. Темные глаза светились тепло и мягко. От правого плеча свисала короткая култышка. Фома Гаврилович осторожно шевелил ею. Этот уродливый остаток когда-то сильной руки казался Володе оскорбительным, и когда отец сказал: «Дней пять еще осталось, а потом из больницы долой: Слышал я — выйдет мне награда», — Володя не обрадовался: награда показалась ему такой же оскорбительной и нелепой. Он молчал, исподлобья посматривая на спрятанную в рукав култышку. Ничего не сказал он о допросе у жандарма, о посещении ротмистра, о письме Ковригина. Знал — это огорчит и встревожит отца. Он рассказал о своей работе у мастера, о приезде дяди Ивана… Фома Гаврилович лишь рукой махнул:

— Совсем умом тронулся дядя твой.

С чувством щемящей жалости к отцу вышел Володя из больницы. Шел по пыльным переулкам к городской окраине. На душе неспокойно. Был томительно-тихий, свинцово-серый день. Пасмурное небо нависало над городом, как каменные своды. На всем лежал пепельно-желтый слой пыли — на дощатых заборах, на одноэтажных домиках, на деревьях, роняющих последние листья, на кустах лебеды и чертополоха, росших посреди немощеных улиц, на кителе и усах скучающего на углу городового.

Щетинясь штыками, по улице шла рота солдат. Медные их лица, гимнастерки, шинельные скатки и сапоги тоже были в пыли…

Но вот и знакомая улица, зеленая решетка забора. Володя несмело открыл калитку. Маленький дворик был безлюден. В вишневом поредевшем садике все так же стояли разноцветные ульи, но пчелы не летали и не гудели. В их жизни тоже осень… От палисадника с ульями, от флигелька с прикрытыми ставнями веяло заброшенностью и одиночеством.