Далекие огни - [32]
«Она все еще чертовски хороша», — подумал Владислав Казимирович и шагнул к мастерихе.
— Владислав… Вот не ждала… — грубовато-сильным певучим контральто сказала Аннушка и усмехнулась. — Заходи, милости просим.
— Я прошу тебя — тише… там рабочие, — предупредил Ясенский, входя в прохладную, уютно обставленную, полную тихого сумрака комнату.
— А что рабочие?.. Не впервой ведь. — Аннушка усмехнулась. — Друзилишку моего отправил?
— Уехал на околоток… — Ясенский смущенно крякнул.
— Ну и леший с ним. Пущай едет… Ты-то надолго?
— Ночевать буду…
— Ох, как хорошо! А крадешься ты, словно кот по крыше. А я вот ничего не боюсь. На-ка!
И женщина порывисто обняла Ясенского, звонко поцеловала в губы несколько раз.
— Как я рада тебе, сахарный мой… Прокисла я тут совсем со своим мешком. Спасибо, что заехал…
Ясенский уселся на стул, с наслаждением протянул ноги.
— Ох, тоска смертная без тебя, — продолжала жаловаться Аннушка. — И так всю жизнь маяться мне. Хорошо — хоть не забываешь, проведываешь. На сына-то взглянуть хочешь? Позвать, что ль? — лицо Аннушки озарилось светлой улыбкой.
— После, после, — замахал рукой Владислав Казимирович. — Я устал…
— Ну, посиди… А я угощение приготовлю… Чем угостить-то тебя? Уж я угощу тебя нынче. Ох, как угощу…
Аннушка лукаво-маняще повела бровью. В глазах ее заиграли знакомые огоньки, которые всегда так волновали Владислава Казимировича. Он встал, обнял женщину повыше пояса, запрокинул ее голову так, что выгнулась белая, с пульсирующей жилкой возле уха, шея, впился в теплые губы… Ее открытые немигающие глаза смотрели на Ясенского любовно и чуть насмешливо.
— Эх ты, начальник, — презрительно-ласково сказала Аннушка и выскользнула из рук Ясенского. — Погоди-ка. Я сейчас…
Владислав Казимирович, стесненно дыша и зачем-то поглаживая лицо, сел в кресло. Какая-то сила исходила от Аннушки, наполняя душу его необычайно приятным ощущением свежести! Да, только здесь он забывал, что он начальник, как насмешливо величала его Аннушка. Здесь не надо было кричать на подчиненных, сохранять важный высокомерный вид. Все, чем обрастала его душа дома и на службе, спадало здесь, как шелуха.
Аннушка вошла с подносом в руках, поставила на стол бутылку красного вина, глиняный кувшин с холодным топленым молоком, яблочный душистый пирог, вазу с черно-сизым виноградом.
— Угощайся без церемониев, — сказала Аннушка. — Живем мы в степи — городских угощений нету… Так что не обессудь.
Она села, сложив на груди загорелые руки, смотрела на Ясенского весело и спокойно. Владислав Казимирович выпил вина. Кисловатое и холодное, оно показалось ему необыкновенно вкусным. Приятное ощущение покоя охватывало его все сильнее. Он медленно ел рассыпчатый, пахнувший анисовыми яблоками и ванилью пирог, тонкими белыми пальцами отрывал от виноградных кистей синеватые ягоды, клал в рот, а Аннушка смотрела на него, как мать на проголодавшегося ребенка говорила:
— Прислугу Фенюшку я послала к артельному. Пущай погуляет с Федей… А чтоб муж не нагрянул, я дежурного на разъезд послала. Есть тут у меня один дежурный. Табельщик новый. Такой тихий, послушный мальчонка, путевого сторожа сын. Сказала я ему: походи, посиди, а как дрезина загремит, скорей беги и в окошко стучи.
Владислав Казимирович нахмурился.
— Табельщика-то зачем посвящаешь в наши дела? Как ты не понимаешь, Аннушка, моего положения?
— Чего уж тут понимать. Шила в мешке не утаишь. — Аннушка налила в стакан вина, выпила, вытерла губы полотенцем. — Все знают, что ты ездишь ко мне. А зазорно — не приезжай… — Она тихонько засмеялась. — Все знают, как ты мастера моего на околоток спроваживаешь. Иногда и жалко мне его станет, а больше противно. Так вот взяла бы его да перед всеми и потоптала ногами. Так бы и закричала на весь мир, что люблю тебя, что ты вот, такой господин, ездишь ко мне, а не на околоток… А вот закричу!.. Ей-богу, закричу!.. Будь что будет. Надоел мне этот рябой… И вся эта жизнь проклятая!
— Перестань, — хмурился Ясенский. — Это глупо.
— Почему глупо? Ведь ты ездишь, чтоб поиграть, а я люблю тебя. Больше твоей жены люблю. Зачем ездишь? Прислуга твоя ведь я… Ну, побаловался, потом замуж выдал за хорошего человека. Ну и спасибо… А ездишь зачем?
Аннушка приблизила к Ясенскому лицо, недобро сощурилась.
— Перестань, говорю, — Ясенский притянул женщину к себе. Аннушка вытянулась на его коленях, обвила его шею руками, вздохнула.
— А иной раз погляжу на тебя и подумаю: сними с тебя вот этот мундир с пуговицами — и ты дураком будешь, не хуже мастера моего.
— Почему же? — озадаченно спросил Ясенский.
— А потому… — И Аннушка победоносно улыбнулась…
Разъезд давно спал. Единственный керосиновый фонарь брезжил на платформе, да вдали немигающе блестели из тьмы стрелочные огни. На черно-синем небе дрожали звезды, яркие, холодные, далекие.
Володя сидел на штабеле новых шпал, прислушиваясь, не гремит ли вдалеке дрезина. За несколько дней он уже успел освоиться с мыслью, что все поручения мастера и его жены надо выполнять исправно. Вставал он в шесть часов и шел по околотку собирать у артельных старост рапортички о количестве рабочих, о том, что должна делать каждая артель. Собрав сведения, он составлял телеграмму для начальника участка пути, которую надо было сдать телеграфисту не позднее восьми часов, потом писал рапорт о ремонтных работах. Жизнь путевого околотка превращалась в маленькой канцелярии дорожного мастера в графы книг, ведомостей и форм. Самые простые вещи, которые прежде не задевали внимания Володи, складывались здесь в мудреные сплетения слов. Даже люди носили здесь какие-то мертвые обозначения. Володю смешило, что дорожный мастер Друзилин был не кто иной, как ПД, начальник участка пути — ПЧ, артельный староста — ПР, начальник разъезда — ДС, а начальник всей дороги именовался лаконично Н.
