Далекие огни - [104]

— А-а!.. Вон ты как!.. Ладно… Все едино сживу с будки! Я скажу мастеру, жандармам, что ты нарочно развинтил рельс Ага, ага!.. С фонарем, с ключом. Что тебе надо?! А? Забастовщикам помогать? Ага! Ладно!

Эти слова точно оглушили Фому Гавриловича своей неожиданностью и нелепостью. Слепая злость поднялась в его груди.

Макар был похож на сумасшедшего; он еще что-то кричал его крику вторил дикий свист ветра, плясали вокруг снежные вихри…

— Стой! Кляузник! Собачья смерть!

Не имея больше сил противиться гневу, он ударил Макара кулаком по затылку, сбил с него шапку. Бочаров был намного ниже и слабее Дементьева. Он крутнулся волчком, упал на колени. Фонарь звякнул о рельс, но не разбился, не потух. Вскочив, Бочаров побежал прочь, размахивая фонарем и крича:

— Караул!.. Убивают!..

Все происходило, как во сне, и гудящая проводами тьма бешеное кружение бурана казались обрывками бреда.

Фома Гаврилович вдруг вспомнил: надо было снять петарды — ведь неисправность пути устранена. Он бросился бежать путаясь в полах тулупа и спотыкаясь. Едва успел он снять петарды, как загудел вдали поезд, тускло заблестели во мгле горящие глаза паровоза.

Фома Гаврилович по привычке (он мог этого и не делать) остановился в сторонке, поднял фонарь.

Мимо, грохоча и клубя за собой снежную пыль, промчался короткий, темный, без огней в вагонах, состав.

Фома Гаврилович понемногу успокоился, не торопясь возвращался домой. Он шел по другой, четной, колее и с той же тщательностью и неторопливостью осматривал рельсы и шпалы. Негодование и презрение к Бочарову не оставляли его. Он был уверен, что Макар осуществит свою угрозу, но он почему-то не боялся этого.

Снег поредел, но ветер дул в спину с прежней силой. Белизна степи несколько рассеивала мрак. Где-то вдали, покачиваясь вспыхивала и гасла искорка бочаровского фонаря…

Фома Гаврилович подходил к будке. Сознание выполненного долга успокаивало его. Значит, он еще годен на что-нибудь. И левая рука его не так слаба, как он думал. И глава видят еще не плохо… Никто не помешает ему выходить по ночам на осмотр пути, никому, никогда не уступит он своего места…

Фома Гаврилович отряхнулся от снега, направился в будку.

Едва взялся он за ручку двери, как со стороны переезда послышались чьи-то торопливые шаги. Дементьев обернулся. К нему, хрипло, загнанно дыша, подбегал человек. Фома Гаврилович поднял фонарь. Перед ним стоял молодой парень, бледный, задыхающийся — весь в снегу. Он был без шапки; мокрые черные волосы беспорядочно свисали на исцарапанный кровоточащий лоб. Темные глаза, в которых, несмотря на страшную усталость, неуловимо переливалось молодцеватое удальство, смотрели на Фому Гавриловича настороженно, недоверчиво и в то же время требовательно. Штаны на коленях были все в клочьях, и в дырах виднелось разодранное, в кровавых ссадинах тело.

— Ты кто таков? — строго спросил Фома Гаврилович.

— Опусти фонарь, папаша, и не бойся, — прерывисто дыша, сказал парень и вытер рукавом мокрое лицо.

— Я-то не боюсь, а тебя, видать, напугали здорово.

— Тише, за мной следят жандармы… Я сейчас сиганул с поезда и здорово зашибся. Бежать дальше невмочь. Если ты, дядя, человек, а не собака, схорони меня где-нибудь, только живей…

Парень говорил быстро, захлебываясь. В глазах его было столько требовательности и настойчивости, что Фома Гаврилович невольно опустил фонарь. Несколько секунд он раздумывал, что предпринять. И вдруг сердце подсказало ему догадку.

«Неужели из тех, что в городе?» — подумал он и спросил недоверчиво:

— Ты хоть скажи — кто ты? Может, ты вор какой или жулик, а я прятать тебя буду?

— После, после, папаша… Я — железнодорожник… Такой же, как и ты… Хорони скорей!

Фома Гаврилович больше ни о чем не спрашивал.

«Должно, из тех», — решил он и открыл дверь сеней. Он действовал молча, спокойно. Парень торопил. Фома Гаврилович еще раз, как бы невзначай, осветил его лицо.

Юношески прямые плечи парня сотрясала дрожь. На черных ресницах и отросших усиках блестели капли оттаявшего снега. Фома Гаврилович провел незнакомца в прилегающую к будке поленницу, разобрал широкий штабель дров, повелительно сказал.

— Полезай вглубь. Живо! А я заложу тебя дровами.

В поленнице, выстроенной из старых шпал, было холодно, через щели задувал снег, сердито свистел ветер. Фома Гаврилович снял тулуп, набросил парню на плечи.

— Держи, а то замерзнешь… Это пока, а там видно будет.

— Спасибо, отец… — прохрипел парень, залезая за дрова. — Век не забуду.

— Ладно, ладно…

— Фонарь гаси… Уходи… После поговорим.

Фома Гаврилович заложил беглеца дровами, вышел, запер поленницу на замок. До самой зари не спал он, прислушивался к малейшему шороху за дверью будки, и лишь на заре сообщил Варваре Васильевне о неведомом постояльце. В ответ на ее испуг и изумление коротко приказал:

— Молчи… Это из тех, что в девятьсот пятом, помнишь? Молчи как рыба… — Спохватись, он добавил: — Поесть чего-нибудь приготовь. Отнесу. Поди, проголодался. Сын у нас тоже… может, тоже, вот так будет…

Фома Гаврилович взял миску с вареным картофелем, хлеба, кувшин теплого молока, сам снес в поленницу.

Светало. Буря утихла. Степь голубела, выстланная девственно-чистым снегом, схваченная первым крепким морозцем. Телеграфные провода чуть слышно звенели. По небу летели легкие розоватые облака.