Далёкие милые были - [73]

Ялта вызвала на съёмки. В Крыму вовсю весна, и она всё и вся взбудоражила. Смело можно ходить в пиджаках. Кое-кто отважился загорать, укрывшись от ветра за волнорезами.

В первый день по приезде я не снимался, но на съёмочной площадке был – там работал мой любимый Крючков. Хотелось увидеть, услышать его. Николай Афанасьевич охоч был байки травить. Вот одна из них.

– Открывали в Москве корейское посольство. Пригласили меня, Алейникова и Андреева. Торжественная часть, доклад, затем банкет и танцы. А Петька Алейников хорошо танцевал. Боря Андреев в бок толкает его: мол, пойди, потанцуй с корейкой-то. Пошёл Петя, пригласил корейку, потанцевал. Вернулся, Боря спрашивает: «Ну, как корейка?» – и Петя: «Корейка ничего, но грудинки никакой».

Седьмого апреля пошёл поздравлять Марию Гавриловну с днём рождения. Купил тюльпаны и бутылку водки. Иры дома не было. Вручив цветы, поставил, как баянист Слава, спиртное на стол. Мария Гавриловна опрокидывала в себя рюмки не морщась, закусывала мало – в основном курила. Вспоминала молодые годы: как партизанила на Дальнем Востоке, как командовал отрядом её отец, как рано вышла замуж и уже в восемнадцать родила Володю. Поведала про город Благовещенск, где они жили с молодым мужем. Он служил в пограничной части, контролировавшей границу с Китаем, а она работала в уголовном розыске. В начале тридцатых их перевели в Москву, её карьера продолжилась в НКВД. И тут Мария Гавриловна рассказала, как вычистила Сокольнический район от «вшивой интеллигенции», упомянула, как Правительство подарило ей квартиру врага народа – тенора Большого театра Ивана Жадана. Она призналась, что сын её в восемнадцать лет стал отцом и Ирочка – его дочь, а не сестра. А маму её Мария Гавриловна посадила, а собственного сына сослала на Дальний Восток – в те края, откуда сама она и приехала. Ирочку же они с мужем удочерили. Заговорила о своей любви к Сталину и ненависти к Хрущёву. И напоследок рассказала, как её муж, генерал Николай Дмитриевич Мельников, организатор партизанских отрядов на оккупированной территории, совершил самоубийство в её день рождения седьмого апреля 1944 года – застрелился.

Казалось, нет конца и края расстилавшемуся от этой исповеди мраку. У меня волосы на голове шевелились, и хмель совсем не брал. Пришла Ира – усталая. Оставил их с Марией Гавриловной отдыхать, сам – домой. Брёл в полнейшей прострации, в каком-то облаке безысходного ужаса. Хотелось призвать Фёдора Михайловича, но и ему, верно, столько преступлений не снилось. И можно ли вообще определить для них меру наказания? А сколько униженных, сколько оскорблённых… Достоевский, Достоевский…

Четыре дня я был не в себе… И вдруг во ВГИКе раздалось по громкой трансляции:

– Работают все радиостанции Советского Союза, – металл Левитана заставил замереть на месте, – …пилотирует космический корабль гражданин Советского Союза майор Гагарин Юрий Алексеевич.

В одно мгновенье ошеломляющая новость вызвала такой восторг, такие эмоции, такие крики, такой звон!.. Ура! Ура! Ура!.. Гагарин! Наш! Первый! Радость зашкаливала. Это ликование что-то мне напоминало. Ну, конечно же! Девятое мая 1945 года. Победа! Это была ПОБЕДА! Наша победа! Мы, русские, первые в космосе!

Ни 12, ни 13 апреля занятий не было. 14-го, казалось, вся Москва вышла встречать ставшего навеки родным Юру.

В учебной студии института я снялся у Байтенова в короткометражке «Зона» для курсовой работы, а ещё у Бориса Григорьева – играл Безайса (это по книге Виктора Кина «По ту сторону»).

А ещё – на четвёртый день после полёта Гагарина – мне стукнуло 20 лет. Отметил событие и с роднёй, отметил и на курсе. Как раз в тот день Тамара Фёдоровна, оценивая работу Булата Мансурова, произнесла заветное «лапидарно». Мы гуляли в аудитории с песнями и танцами, пока комендант Борис Иванович не попросил нас покинуть институт. Лужина подарила мне книжку, надписав её: «Будь счастлив, Дон Гуан».

На перемене новая студентка на нашем курсе Галочка Польских объявила:

– Тарковский джинсы продаёт.

Разложив джинсы в холле второго этажа, Тарковский уже торговался с тремя студентами. Мне очень хотелось ходить в настоящих джинсах – синих, с медными заклёпками. Но у Тарковского были даже не джинсы, а какие-то штаны серого цвета.

– Разве это джинсы? – спрашиваю.

– Это пойские, – Андрей не выговаривал «л».

– Джинсы – они синего цвета.

– А эти серого. Какая разница?

– А заклёпки медные где?

– Эта мода быва и пропава.

– Да настоящие-то джинсы поставишь – и они стоят. А эти – тряпка какая-то!

– У них и цена другая…

В общем, не купил я у Тарковского джинсы, однако подвернулся другой случай. Мой сокурсник, индонезиец Шуман, снимал для курсовой работы сюжет про молодых ребят, выросших на улице, – про шпану. В этой короткометражке он предложил мне сыграть главную роль. Я согласился, но с условием, что за работу он мне достанет настоящие джинсы. Ударили по рукам – и уже через неделю я форсил в самых что ни на есть джинсах – синих и с медными заклёпками.

Как-то Жанна Болотова – «чистейшей прелести чистейший образец» – отводит меня в сторону и «совершенно секретно» приглашает на свою свадьбу. Просит держать всё в тайне, сказав, что со всего курса позвала только меня и Мишу Кобахидзе.