Далёкие милые были - [71]

На репетиции сидел Шукшин. Когда Кулиджанов непроизвольно вставил имя Вася в свою сентенцию, Шукшин негромко запел:

Там на шахте угольной…

Всем стало весело. Я принимал участие в этом отрывке по Шиллеру, играл Шуфтерле – беспутного молодого человека, ставшего разбойником. В сцене, которую ставил Зигфрид, основная драматургическая нагрузка ложилась на Шпигельберга в исполнении Коли Губенко. Он играл очень здорово, даже лихо, а мне не хотелось быть в роли подыгрывающего или играть окружение. Когда подошло время показа мастерам, я решился… В сцене «Корчма» нас было занято пятеро, мы выходили в чёрных плащах. Начался показ. Уже минут десять продолжался диалог Шпигельберга и Карла Моора (Карл – Жора Склянский) – дальше должны присоединиться остальные. Никто не видел, что у меня под плащом, а там был сюрприз. Войдя в корчму, вытащил руку из-под плаща – в ней мощный, обоюдоострый немецкий трофейный кинжал. Я воткнул его в табурет, ближе всего стоявший к зрителям, и понёс, удерживая за рукоятку кинжал, на определённое мне на сцене место. Сел. Сбросил плащ – все ахнули! – моё обнажённое по пояс тело было покрыто жуткой растительностью (это я заранее во вгиковской гримёрке обклеил себя волосами от шеи до пупа). Но этого мне было мало! – в левой руке я сжимал огромный мосол, который тут же начал обгладывать. Отрешённо глядя вдаль, я зубами отрывал куски сырого, сочившегося кровью мяса. При этом я, конечно, видел, как морщилась Тамара Фёдоровна, как еле сдерживал смех Сергей Аполлинариевич. О Шиллере, казалось, все позабыли – я понял, что совершил диверсию в этом отрывке…

Начали обсуждать. Герасимов никак не мог избавиться от смеха, накатывавшего на него волнами. Едва сдерживаясь, спросил у режиссёра:

– Кюн, это ты предложил Никоненко такой эпатажный рисунок образа?

Бедный Зигфрид от волнения заговорил по-русски совсем плохо:

– Этот зитваций[45] я не зналь… Зергей сам делать этот spiel[46], этот игра… Этот никак не может быть…

– Будем считать, – продолжал Герасимов, – что фантазия увлекла и увела Никоненку далеко мимо образа. Но мне почему-то кажется, что это было сознательное озорство. Или и то и другое вместе – и фантазия, и озорство. Сергиус повеселил всех нас изрядно и как пример разрушения сценического действия продемонстрировал отличный опыт. Но впредь этого делать не следует, – продолжительно посмотрев на меня, Герасимов рассмеялся, – договорились?

Из Ялты пришла телеграмма: фильм законсервирован, съёмки продолжатся в феврале будущего года. «Ну, и слава Богу!» – подумал я.

Где-то в начале ноября показали отрывок из «Войны и мира». Игралось очень легко. Чётко работала вторая сигнальная система, или, проще, внутренний голос, такая форма сознания, которая контролирует действия актёра. Игралось так, будто с аппетитом уплетаю вкусную еду – всё как лакомый кусочек: и перепады настроения старого князя, и погружение в размышления, его одолевавшие. А глубокая преданность Александру Васильевичу Суворову подсказала мне возможную эксцентрическую пластику генерал-аншефа князя Болконского – он ведь мог в чём-то подражать генералиссимусу. Вспомнилось, когда Суворов взял Измаил, закукарекал петухом и крикнул: «Виктория! Норовиста баба – а опять наша!» И вот на репетициях я старался освоить петушиную манеру – подчеркнуть её в резких поворотах головы, в движениях корпуса.

Показ отрывка увенчался триумфом! Все дифирамбы Сергея Аполлинариевича в мой адрес есть в книге Н. Волянской. Меня же больше всего радовало, что Герасимов разгадал и петушиную пластику. Отрывок тут же был утверждён для показа на экзамене, а Швырёву мастер предложил пойти дальше и создать целую композицию по Лысым Горам – имению князя Николая Андреевича Болконского. Тамара Фёдоровна попросила нас не сдавать костюмы, так как в ближайшее время на курсе ожидаются гости-иностранцы и на следующем занятии было бы хорошо показать этот отрывок.

Костюмы мы не сдавали ещё в течение целых трёх семестров. Как только приезжали зарубежные гости (они были из самых разных стран), их непременно приглашали посмотреть наш отрывок из «Войны и мира». И я вновь являлся перед публикой стариком Болконским.

Позвонила Анна Гавриловна и попросила прийти в готовившийся к открытию музей А. С. Пушкина на Пречистенке[47]. Назначенный директором этого учреждения Александр Зиновьевич Крейн пригласил Анну Гавриловну вести в музее студию художественного слова. (И хорошо так вышло, что это было ей по месту жительства очень удобно, а Московский Дом пионеров переехал к тому времени на Воробьёвы горы.) Представляю, каким счастьем стало такое предложение для Анны Гавриловны – она безгранично любила великого русского поэта. Мне было поручено выучить несколько строф из «Евгения Онегина», а также прочитать на пушкинском вечере кое-что из переписки Александра Сергеевича.

Перед Новым годом ходили с Ириной в Большой, слушали «Евгения Онегина». Партию Татьяны пела Галина Вишневская. После спектакля долго гуляли по Тверской. Гуляли, гуляли, заглядывая в глаза друг другу…

1961 год. Первого января – денежная реформа. Во ВГИКе – зимняя сессия. На прогон перед экзаменом по мастерству и на сам экзамен студенты со всех факультетов просто ломились – разнесло по институту сарафанное радио о редкостных удачах в актёрских работах на курсе Герасимова. Киноведки с третьего явились чуть ли не в полном составе – красивые, элегантные, ухоженные и чопорные. Про них ещё Пушкин писал: