Далёкие милые были - [70]

– Скучно…

Тамара Фёдоровна, предчувствуя беду, робко попыталась остановить его:

– Серёжа…

Герасимов, выходя из-за стола, шёпотом выдавил:

– Молчи, Тамара…

Жариков пришёл в себя, но было поздно. Сергей Аполлинариевич отошёл в глубь аудитории, уставился в окно. Его лоб, с переходом на затылок, расколола красная полоса, выдававшая крайнее напряжение. Каким-то чужим и очень высоким голосом он, словно удары бича, обрушивал на нас каждую фразу.

– Неблагодарное поколение! Вы что же думаете, мы выиграли войну, чтобы лоботрясов растить? Ошибаетесь, и жестоко! Выгоню всех к чёртовой матери! Ноги его здесь больше не будет…

Дальше – хуже. Град словесных оплеух бомбардировал Женьку, Герасимов всё больше и больше распалялся. Стало страшно за него – казалось, что его может хватить удар. Все втянули головы в плечи и не дышали, по крайней мере, я так чувствовал. Испуг давил, холодок прокатил под солнечным сплетением.

Мастер вышел из аудитории, за ним поспешила Тамара Фёдоровна – тревожно звучал стук её каблуков. За ней двинулся откуда-то взявшийся Тавризян.

– Вот… вот… вот… – закудахтал декан.

Каблуки Тамары Фёдоровны стихли в глубине коридора – всё провалилось в мёртвую тишину. В аудитории никто не смел шелохнуться. И вдруг в открытой двери – не вертикально, а поперёк, склонившись к горизонтали, – возникла голова Сергея Аполлинариевича. «А кто придёт за него извиняться, того постигнет та же участь». Голова исчезла.

Тихо… Я отчётливо слышал, как в груди у меня бухает сердце. Женька Жариков кулём свалился со стула на пол – обморок…

Первым из оцепенения вышел Шмованов. Шёпотом, но с силой призвал:

– В медпункт его. Ребята, помогай…

Мы подхватили Женьку – губы у него были побелевшие, голова запрокинулась, глаза закатились. Несём к выходу, Шмованов уже в голос:

– Разверни его… куда ногами вперёд! Неси головой…

Медпункт в конце коридора. Вот дотащили беднягу. Дверь открылась, из медпункта вышел Герасимов (верно, валидол под язык принял). Прошёл в деканат – он напротив медпункта. Я встал у дверей, прислушался. Тавризян:

– В обморок… в обморок… в обморок…

Мирно, с сочувствием зазвучал голос Сергея Аполлинариевича:

– Военное поколение… Нервы матерей отразились на детях…

Скоро Герасимов и Макарова вышли из деканата, и я на расстоянии последовал за ними. Ни в какой ректорат они не заходили – спустились в гардероб, оделись, уехали.

Женька Жариков, белый как мел, сидел в аудитории. Я старался его успокоить, мол, к ректору Грошеву Герасимов не заходил, так что, скорее всего, пронесёт. Продолжая утешать, посоветовал Женьке пересесть – не мозолить мастеру глаза.

Жариков просто попал под горячую руку, став заложником своего расписания. Он по утрам занимался верховой ездой. А ради этого надо встать в полшестого, в шесть – в метро, в семь лошадь подседлать в Сокольниках, в спортобществе «Урожай», с семи до восьми – манеж, а к девяти примчаться (уже без лошади) на занятия в институт. Да уснул Женька, может, в третьем часу ночи… Ах, молодость!

Эта выволочка курсу, которую Жариков невольно спровоцировал, заставила нас шевелиться. Всё пришло в движение! На следующий же день после инцидента с Женькой мне посыпались предложения: Денис из «Злоумышленника» Чехова, Гринёв из «Капитанской дочки» и Альбер из «Скупого рыцаря» Пушкина. Самым любопытным было предложение от Юры Швырёва – старик Болконский из «Войны и мира» Толстого.

Занялась, закипела работа. Теперь у нас были две смежные аудитории, и репетиции в них были расписаны по часам и минутам. За три репетиции подготовили к показу «Злоумышленника» (режиссёр Борис Григорьев). Я играл Дениса, следователем был Малышев. Одну из репетиций посетил Кулиджанов и предложил, чтобы следователь во время допроса охотился со свёрнутой газетой на мух. Сцена стала оживлённее и приобрела дополнительный смысл: для следователя злоумышленник Денис был интересен не более, чем муха. Отрывок мастерам понравился и был первым определён для показа в зимнюю сессию.

С другим отрывком случился прокол… Я с Таней Гавриловой сыграл сцену у фонтана из пушкинского «Бориса Годунова». Подробности застенографированы Натальей Волянской в книге «На режиссёрских уроках Герасимова».

Интереснее всего мне было работать над образом старика Болконского из «Войны и мира» в отрывке, который ставил Швырёв. Придя домой из института, я допоздна засиживался за столом, прикрыв лампу платком, чтобы свет не мешал спать родителям и брату, и шёпотом репетировал: «Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов… Моро! Моро был в плену…» Мне очень по душе были и быстрая смена настроений у старого князя, и его холодный смех, и особенно выражение «хофс-кригс-вурст-шнапс-рат»[44].

Андрея Болконского играл Герман Полосков, Лариса Лужина – дочь княжну Марью. Юра Швырёв не торопился с показом – говорил, что ещё рано, шутил:

– Подождём, подпустим поближе.

Тем временем Кюн Зигфрид заканчивал работу над «Разбойниками». На его репетиции приходил Лев Александрович Кулиджанов. Помню, как он сказал:

– Играйте и Карла, и Амалию… В институте всё можно. Закончите институт, будете играть «Вася, запевай нашу шахтёрскую».