Далёкие милые были - [34]

Я придумал, что, прежде чем начать читать, надо сделать длинную скорбную паузу, изображая несчастье. Припомнил, как молчала директор Эльманович на траурном митинге в связи с кончиной Сталина. И если так же вот постоять, как бы собираясь с духом, то зрителя можно заманить в ловушку – он поверит.

Страшное у меня горе

(после первой строчки ещё можно паузу сделать)

Вероятно –

    лишусь сна.

(дальше можно и попугать)

Вы понимаете,

    вскоре

(и как будто речь идёт о чуме)

в РСФСР

    придёт весна.

Я пытался с такой интонацией прочитать всё стихотворение, но на прогоне замечательная мама Саши Тихомирова была категорически против моих творческих находок. Пришлось (она настаивала) отказаться от живого чтения с обретённым отношением и свести всё к скучной декламации.

Ну как же без Элины Евсеевны?! Ввалилась, как к себе домой, шумная, весёлая, заскрипела, затараторила, что мадам Легр на этот раз не только письмо на девяти страницах прислала, но ещё две открытки (виды Парижа с высоты птичьего полёта) и маленькую бандероль – французские духи. Говорила, что маме нужно будет ответить зеркально – написать письмо и послать подарок (затраты на него возьмёт на себя комитет). А у мамы… мигрень, голова раскалывается, попросила она отложить всё это. Элина Евсеевна ретировалась, но через два дня снова была у нас. Скрепя сердце под скрипучую диктовку заскрипела мама пером… Благодарила француженку за открытки, писала, что тронута подарком Маргариты – флакончиком духов и, в свою очередь, посылает ей свои любимые духи «Красная Москва» (которых у неё никогда не было).

У нас в семье серьёзное событие – Головково. Го-лов-ко-во! На заводе маме как передовику производства предложили взять восемь соток земли в Подмосковье, за Солнечногорском. Мама с радостью согласилась, и чуть ли не каждый вечер они с папой обсуждали, как будут всё обустраивать, с чего начнут, что смогут соорудить в качестве жилья, хотя бы летнего.

В одно из воскресений во второй половине марта мама поехала смотреть участок. Вернулась полная впечатлений и восторга, говорила, что уезжать оттуда не хотелось. Но, по правде говоря, судя по её рассказам, восторгаться было нечем: заросли кустарника перед лесом… Но зато какой лес! А село какое – с церковью! И от станции всего ничего – полтора километра.

Два воскресенья в апреле родители ездили в Головково – прорубали в зарослях просеки, размечали участки. Мама – с ножовкой, отец – с топором. Перед майскими праздниками была жеребьёвка, определился наш участок. Три воскресенья в мае я вместе с родителями корчевал кусты – маме очень хотелось посадить хоть немного картошки и клубники.

Лето на пороге. Бабу Таню с её племянницей тёткой Шурой решили отправить на три месяца в деревню, меня и Сашку в пионерлагерь «Руза». С деньгами было туговато: средства нужны были и на путёвки в лагерь, и на маломальское строение на даче (появилось у нас такое понятие – «дача»). Родители решили денег не занимать, а отец продал одно из двух своих ружей Sauer. Концы с концами мы кое-как свели.

В лагере было много знакомых ещё с прошлогодних каникул. В первые же дни меня нашла Маша Львова.

– Серёжа, есть идея в честь трёхсотлетия воссоединения Украины с Россией поставить большой спектакль-представление по книге «Переяславская рада», на природе, у костра, с песнями и плясками. Для тебя есть интересная роль – Иван Гуляй-День. Сыграешь несколько сцен, но в основном надо вести сам спектакль-концерт.

Постановка была сложной. По ходу действия я выводил на сцену запорожцев с Богданом Хмельницким, представлял русское посольство, зачитывал решение Рады об объединении земель Войска Запорожского с Русским царством, русским народом – братским по крови, по вере. Дальше: Богдан Хмельницкий, русский посол, братание, песни и гопак. Очень сильно мешал костёр своим треском и жаром. Приходилось форсировать голос, а вот с костюмами нам повезло. Мне достались зелёные шёлковые шаровары, красный жупан и красные сапоги, овчинная шапка. Завершающим штрихом образа стали накладные висячие усы.

Брат Сашка был в младшем отряде, на представление малышей не привели, но в остальное время я его регулярно проведывал и слал маме письма с отчётами, как мы в лагере живём. На пересменку мы вернулись домой, и родители взяли нас на дачу в Головково. Добирались электричкой, когда она остановилась в Химках, Сашка, уже знавший буквы, громко прочитал: «Хамки» – со смеху полвагона полегло.

В Головкове дачники сошли на перрон – все нагруженные стройматериалами: доски от ящиков, горбыль, оконные рамы, фанера, рубероид. Для своих «скворечников» и холупок люди тащили всё на своём горбу. У отца была связка списанных, повреждённых динамовских лыж. Они подлежали утилизации, но папа придумал использовать их для устройства забора. Я тоже нёс несколько пар лыж – очень хотелось быть полезным.

Первым сооружением на нашем участке стал туалет. Нужник, как его называли в старину, папа построил из горбыля и двух бывших в употреблении дверей – он говорил, что это временное сооружение. Простояло оно лет двадцать…

Вторая смена в «Рузе». Маша Львова решила поставить «Юбилей» А. П. Чехова и предложила мне роль старика-бухгалтера Хирина. Она добавила, что в этом году 50 лет со дня смерти великого русского писателя и надо достойно почтить его память. Во время первой читки Маша познакомила меня с мальчиком – исполнителем роли Шипучина. Звали его Саша Мишарин. (Если я в свои тринадцать лет выглядел на одиннадцать, то пятнадцатилетний Саша казался гораздо старше своего возраста – высокий, полноватый, рассудительный.) Это был не кто иной, как Александр Мишарин – в будущем драматург, прозаик, актёр, сценарист, в соавторстве с которым Андрей Тарковский напишет сценарий «Зеркала», который будет сниматься у Андрея в «Соля-рисе».