Далёкие милые были - [32]

Строит,

    рушит,

        кроит

            и рвёт

Тихнет,

    кипит

        и пенится…

Маша распределила наше выступление таким образом, чтобы мы читали по слову друг за другом, прыгая по лестнице ступенек-строчек Маяковского, только «юная армия: ленинцы» проговаривали все вместе. Парень из старшего отряда читал «Стихи о советском паспорте», девушка из 2-го отряда – «Разговор с товарищем Лениным». Прозвучало «Необычайное приключение…», «Послушайте!». Я, уже один, выступил с «Историей Власа – лентяя и лоботряса», мой Влас понравился, и ему дружно и долго хлопали.

Перед вечерней линейкой в лагере устраивали танцы, аккомпанировали два баяна. Па-де-грас, па-де-катр, краковяк, молдавская полька, вальс, вальс-бостон, вальс «Конькобежцы», ну и конечно, танго и даже фокстрот – танцевальный репертуар был обширным, и танцевать всё это надо было уметь. Моей партнёршей и учителем стала девушка из 2-го отряда. Видная шестнадцатилетняя Альбина была выше меня на целую голову, но намеренно танцевала только со мной, двенадцатилетним – дразнила парня из 1-го старшего отряда. Он был лучшим легкоатлетом нашего лагеря и лучшим футболистом, выступал на наших концертах с художественным свистом и очень хотел, чтобы она первая подошла и сама его пригласила. Но красавица Альбина выбрала меня в качестве учебно-воспитательного средства для этого гордеца. Она изводила парня, когда, исполняя разные па, награждала меня своим заливистым смехом или долго-долго кружилась в близком объятии на завершение вальса. После четырёх-пяти танцев «лучший парень на деревне», не выдержав этой «психической атаки», приглашал Альбину сам. С ним в паре она подчёркивала свою независимость. Но в лагере все всё обо всех знают! Не было секретом для нас, что эти двое влюблены друг в друга; поговаривали, кто-то видел, что они даже целовались.

Из лагеря я привёз грамоты за спортивные достижения и книжку стихов Маяковского, который мне нравился всё больше и больше. А ещё я здорово поднаторел в исполнении танго, фокстрота и многих других бальных танцев, и это стало моим козырем уже здесь, в Москве. По вечерам у нас во дворе Вовка Набатов устраивал танцы: выносил патефон и крутил пластинки. Девчонки собирались в углу у 1-го подъезда, нарядные – в наглаженных платьях, белых носочках и туфельках. Я пригласил на вальс ещё более похорошевшую за лето Леночку, она удивилась, а за ней и весь двор пришёл в изумление, когда я начал кружить её в танце.

А в школе всё было как всегда. Борис Дмитриевич теперь и у нас преподавал физику, и в первые же дни занятий уже двое моих одноклассников были «запущены в стратосферу». Воспитательный процесс в школе по-прежнему сопровождался рукоприкладством – такими вот методами созидалось самое гуманное общество в мире. У многих ребят отцы погибли на фронте, и их матери просили нашего физика:

– Борис Дмитриевич, моего-то оболтуса поучи, совсем от рук отбился.

– Хорофо, хорофо, – обещал учитель, – фто могу – помогу.

Особенно часто просила мать Шишкина, самого неугомонного проказника. Однажды на уроке физики он выпустил живого воробья, Борис Дмитриевич это заметил.

– Фифкин, к доске, – скомандовал он, и взгляд его стал тяжёлым.

Все поняли, что дело пахнет «стратосферой».

– Ты что, глухой? – Физик по проходу начал надвигаться на ученика, который сидел за последней партой. Вытолкнув соседа Юрку, Шишкин попытался обойти преследователя с фланга, но учитель, предупредив его манёвр, быстро оказался уже в другом проходе. Началась настоящая охота: Шишкин юркнул обратно, тогда контуженый фронтовик схватил стул и с громадного размаха запустил им в мальчишку. Живая мишень была задета, а стул развалился, врезавшись в стену. Физик устремился к подбитому противнику, но тот, подстёгиваемый страхом, дал стрекоча по направлению к выходу. И тут!.. Борис Дмитриевич, вспрыгнув на парту, побежал поверху своими коваными сапожищами, на лету преодолел проход и оказался у двери… За долю секунды до этого Шишкин успел выскочить вон. Класс сидел в полном оцепенении, у всех в ушах звучали треск развалившегося стула и мерзкий топот погони.

– Ну, хорофо… хорофо… фефтой класс «А», – Борис Дмитриевич оглядел нас оловянными глазами, – футить больфе не будем, – и резко развернувшись, затопал из класса. Гул его шагов долго звучал в тишине коридора.

Но вот мы очнулись, пришли в себя, зашевелились: «Как дальше? Терпеть или восстать?» Мы впервые задумались, что мы – люди, что мы – граждане, что у нас есть права. Кто-то предложил написать в роно.

– Доносы писать – самое последнее дело, – промолвил тихий Серёжа Неклюдов. И тут заговорил Сашка Пасынский (Паса – круглый отличник, а в будущем – профессор, доктор химических наук, член АН):

– «При каждой неудаче давать умейте сдачи». Он стулом в нас, а мы в него снежками. Нас тридцать, по пять снежков каждый – это сто пятьдесят. Когда пойдёт по двору мимо сараев, вот тут мы его и встретим с двадцати метров. Атаковать лучше с крыш сараев – и защищены, и полный обзор.

Всем классом во дворе школы налепили снежков, заняли позицию на сараях, затаились и стали ждать. Наконец физик вышел. Мы его встретили залпом в тридцать снежков, били прицельно, два точно попали в лицо. Он отмахивался, отворачивался… Удалось сбить шапку, и ещё несколько снежков залепили в лысину. Борис Дмитриевич подхватил шапку с земли и, не разгибаясь, поспешил со двора, а снежки всё били и били в цель. Это был декабрь 1953-го.