Далёкие милые были - [36]

По ходу пьесы зрители живо реагировали на нашу игру, а уж когда я стал бегать за Мерчуткиной и запустил в неё валенком, зал визжал от восторга. Я и второй валенок в неё бросил – это уже была импровизация. Партнёрша моя, смышлёная, подвижная девочка, приняла игру – и я отпустил тормоза. Во мне вдруг ожил учитель физики Борис Дмитриевич: я вскочил на стул, оттуда – на письменный стол, прихватив стул. Размахнулся им, чтобы достать Мерчуткину, но она ловко нырнула под стол, на котором бушевал мой Хирин.

– Преступление могу совершить, – хрипел я, размахивая стулом.

Мерчуткина перебежала за диван, я бросил ей стул вдогонку (стараясь не попасть в партнёршу) и, «обессилев», опустился на стол. Зал взревел от счастья.

Успех постановки превзошёл всякие ожидания. Мы долго кланялись под несмолкающие аплодисменты. Саша Мишарин пригласил на сцену Машу Львову, она перецеловала всех нас, исполнителей, а в мой адрес сказала:

– Ты талантливый проказник!

Меня обступили, никто не скупился на поздравления и похвалы. Виктор Бучин долго тряс мне руку, приговаривая:

– Молодец, молодец! Самородок!

На следующий день на репетиции польки Ира Мельникова по-другому смотрела на меня. Казалось, она продолжает смеяться над вчерашним действом – какие-то искорки, которых раньше не было, излучал её взгляд.

На концерте по случаю закрытия второй лагерной смены мы с Ирой Мельниковой исполнили польку «Суворовец». После представления мне стало грустно от того, что нет ничего больше такого, что связывало бы меня с Ирочкой. Единственная надежда была на третью, августовскую, смену.

На торжественной лагерной линейке в финале второй смены в присутствии почётных гостей Арама Хачатуряна и Исаака Дунаевского (они жили по соседству, в Доме творчества композиторов) вручили два специальных приза. Первый достался Алику Циплакову как лучшему спортсмену, а второй – мне как лучшему артисту. Каждого из нас наградили книгой с дарственной надписью и огромным тортом. Мой торт несли четверо мальчишек из моего отряда, я попросил, чтобы одну треть отдали в отряд, где был мой младший брат.

На пересменке я снова приехал в Головково. Папа в колхозе рядом с охотхозяйством «Бекасово» купил старый амбар на вывоз. Егеря помогли его разметить и разобрать. Руководство «Динамо» пошло навстречу и выделило грузовик для перевозки. Отец собирал сруб вместе с братом Иваном. Мой дядя так мастерски владел топором, что я залюбовался, как ловко он работает. Дядя Ваня заметил это.

– Я с отцом – дедом твоим, Никанором Васильевичем – восемь лет плотничал. Добрую деревню поставили.

Мама нас с Сашкой угостила собственной клубникой – прямо с грядки!

Сивцев Вражек заасфальтировали, Плотников – тоже. На снегурках больше не покатаешься, да и выросли мы из них…

В нашей квартире жильцов стало меньше на четыре человека. Ваня Российский уехал жить и работать в другой город, сестра его Катя вышла замуж и переехала к мужу. Тётка Груша осталась одна в своей комнате – её брат с женой получили квартиру.

Третья, августовская, смена в лагере проходила не менее весело и интересно, чем и две предыдущие. Многие, кто был здесь в июле, приехали снова. Маша Львова решила поставить короткую пьесу Н. Некрасова «Осенняя скука». Роль Ласукова досталась Саше Мишарину, а я играл мальчика. В хореографическом кружке Лидия Павловна задумала жанровый характерный танец «Чёрт и Солоха». Я танцевал нечистого, а Солоху рослая девочка – дочка Лидии Павловны.

Я с удовольствием занимался в двух кружках и чувствовал себя вполне счастливым – рядом была ОНА. Я живо помню себя в то время: тринадцатилетний шпингалет, который выглядел на одиннадцать, а то и на десять лет, но сердце моё был переполнено самым возвышенным чувством, самым прекрасным – ЛЮБОВЬЮ! Я впервые обратил внимание на самого себя: после утренней бучинской зарядки бежал в душ, тщательно чистил зубы и пятернёй, смотрясь в зеркало, приглаживал свой ершистый чуб. Я никому не рассказывал, какое чувство, какое чудо поселилось в моей душе, но почему-то все всё знали. Когда вечером на танцах я кружился с Ирочкой, видел эти одинаковые улыбки сверстников и вожатых, смотревших на нас. «Ну и ладно, ну и пусть смотрят, – думал я, – пусть ухмыляются. Может быть, им никогда и не почувствовать такого счастья и не понять этого». Зато на занятиях в хореографическом кружке я узнал, что Ирочка живёт недалеко от улицы Горького[14], занимается в Московском городском Доме пионеров, в студии художественного слова, и она посоветовала мне поступить в эту студию. «Да это же предложение встречаться в Москве! – так думал я. – Было обозначено место встречи! Ну, а время… время занятий – это дело техники. Чего бы мне это ни стоило, я буду в этой студии». И верхом счастья было – она назвала номер своего домашнего телефона и так просто-просто сказала:

– Звони… поболтаем…

Репетиции в драмкружке шли хорошо. У Саши Мишарина здорово получался немощно-властный Ласуков, презрительно-брезгливый по отношению к слугам. Я пытался сыграть мальчика-слугу, в котором еле заметно пробуждается человеческое достоинство, особенно это выявлялось в пляске, которую поставила для меня Лидия Павловна. Но с театральным вечером не повезло – случилось ненастье. Над открытым летним театром собрались тучи, и под мою пляску вдруг сверкнула молния, грянул гром, обрушился ливень – зрителей в прямом смысле смыло.