Далёкие милые были - [35]

Я начал представлять себе бухгалтера Хирина. В жизни я знал только одного бухгалтера – мужа тётки Груши, но он был глухой, тихий… Однако я хорошо помнил его манеру, когда он пользовался счётами: рука его на мгновенье зависала над костяшками, прежде чем он по ним щёлкал. Чеховский Хирин – больной, злой, глупый. Что-то в нём напоминало злую собачонку. Ещё мне пришёл на ум отец Тосика из 51-го дома в Сивцевом – крикливый, всем недовольный, с красными пятнами по лицу. Саша Мишарин посоветовал мне присмотреться к Виктору Бучину, обратить внимание, какой он энергичный, эксцентричный, особенно когда делает вид, что сердится. Тогда я рассказал Саше об отце Тосика, а он меня спросил:

– Ты Станиславского читал?

– Не, не читал, – замотал я головой.

– А над образом работаешь прямо по Станиславскому.

От репетиции к репетиции в моём голосе стало появляться что-то похожее на собачий лай – срабатывала идея о злой моське. Маша Львова это заметила и всячески поощряла мои выходки.

Меня разыскала руководитель хореографического кружка и позвала к себе заниматься – обещала поставить польку «Суворовец», а в паре будет совершенно замечательная девочка. Сцена затягивала меня всё больше и больше, но произошло кое-что ещё – из ряда вон выходящее. Пришёл на репетицию, увидел девочку… Ей было десять лет; пшеничные косы, глаза-незабудки, опрятное платьице, светится вся… Точно помню, как на секунду выключился из жизни. Она мне что-то сказала, а я не расслышал и переспросил:

– Что-что?

– Меня зовут Ира, – слегка улыбнувшись, повторила она.

– Меня Сергей.

Ещё немного мы посмотрели в глаза друг другу… Потом уже понял я, что меня выключило (или замкнуло) – то была стрела Амура.

С репетиции «Юбилея» я бежал, да даже не бежал, а летел на хореографию. Перед третьей или четвёртой репетицией, пока Иры не было – опаздывала, Лидия Павловна, руководитель кружка, сказала мне, что Ира – та самая девочка, которая поднималась на Мавзолей приветствовать Сталина. Я, вспомнив фамилию из газетной статьи, спросил:

– Мельникова?

– Да, – кивнула Лидия Павловна, – Мельникова.

«Вот это да!.. – Мне представилось, как Ира говорила с лучшим другом советских детей. – Она видела Сталина, живого!» – и тут же припомнил, как я бежал в Колонный зал, чтобы посмотреть на мертвеца, и чуть не погиб.

Жизнь в пионерлагере била ключом, однако я всё воспринимал как-то отстранённо. Ни бучинские развесёлые спортивные праздники, ни конкурс отрядной песни, ни концерты московских артистов, ни фильмы, ни походы, ни родительские дни не трогали меня по-настоящему. Меня заклинило – я всё время хотел видеть ЕЁ. Самое большое для меня счастье было танцевать с ней польку «Суворовец», я готов был бесконечно повторять от начала и до конца этот незамысловатый танец. И ещё… С огромным энтузиазмом я репетировал роль Хирина в драмкружке, что-то явно получалось – и всё это было ради того, чтобы понравиться ЕЙ.

Через какое-то время я узнал, что Ирина мама тоже здесь, в лагере, работает руководителем кружка вышивания. Невысокого роста, полная, с тёмными карими глазами, увеличенными линзами очков, с пышной седой шевелюрой – она производила впечатление строго-суровое. Звали её Марией Гавриловной.

Перед вечерней линейкой танцы под два баяна. Я жду ЕЁ, жду, когда ОНА придёт со своими подружками по отряду. Многих усилий стоило мне пригласить её на танец, не меньших – танцевать с ней за весь вечер только один раз (чтобы не казаться навязчивым), а потом стоять в стороне, не сводя с неё глаз. Она чувствовала, что я неотступно смотрю на неё, мельком бросала на меня взгляд и, довольная, отворачивалась.

Днём, во время купания на реке я издали следил за ней. В секунду глазами отыскивал Иру среди тридцати девчонок её отряда, наблюдал, как она входит в воду, как резвится, поднимает брызги, смеётся. Тогда (это я помню точно) вдруг подумал, что эта девочка (которой не было ещё одиннадцати) лет через десять будет моей женой. Я испугался и смелости, и глупости этой мысли. Взбрело же такое в мою тринадцатилетнюю голову! Но ведь эта глупость и смелость, с другой стороны – безумство храбрых, как я вычитал тогда у М. Горького.

Близился чеховский вечер. Нам привезли костюмы. Для роли Хирина мне дали на выбор две пары валенок. Одна из них была заметно поношена, я остановился именно на ней и, обувшись, решил попробовать походить. Это вызвало общий хохот. Маша Львова засомневалась:

– По-моему, это перебор…

А Саша Мишарин ей возразил:

– Маша, но ведь у Чехова это пьеса-шутка.

Я ещё походил туда-сюда в этих валенках – снова смех! Решил оставить их.

Чеховский вечер открыла Маша Львова. Она вспомнила «Каштанку» и Ваньку Жукова[13], рассказала ребятам, что Чехов был врачом, лечил людей от физических недугов, а как писатель – лечил от недугов нравственных. Завершила она короткое выступление словами Антона Павловича: «Совестливому человеку может быть стыдно и перед собакой».

Далее были показаны две инсценировки по рассказам «Злоумышленник» и «Хирургия». Вожатый отряда, в котором был мой брат Сашка, прочитал рассказ «Лошадиная фамилия». Он стоял перед занавесом, за которым в это время устанавливали декорации для «Юбилея». Наконец объявили нас, поименно назвав исполнителей ролей, и зазвучал в записи старинный марш. Открылся занавес, в такт маршу я пересёк сцену от одной кулисы до другой, противоположной, давая валенкам возможность «сработать». Зрителей мой выход очень развеселил. Музыка стала стихать, развернувшись, я направился на исходную позицию, сердито «гавкая» в зал: «Три… пять… семнадцать…»