Дача на Петергофской дороге - [24]
— И конечно! — отвечал, приближаясь к князю, купец Мстислав Многоуст, — конечно, прогремит, погромче прошлого; вишь, гром небось любит лето, а не седую зиму. Пойдем за князем, — продолжал он, обращаясь к киевлянам-купцам, — проводим его честь честию до палат да по приказанию князя угостим купцов ильменских. Я возьму к себе самых домовитых, — а оттого, что, признаться, не в обиду вам, у меня хата покраснее ваших. Смотрите же, сажайте их в передний угол, под домовыми богами, не жалейте ни каши, ни пива: так всем приказано. А ты, сын мой, беги навстречу к трем новогородичам, которым ночлег отведен в избе моей… Я сам к ним сейчас буду… да вели потеплее натопить баню, беги!
Настала ночь. У подошвы холма сверкают огни. Там расположилась на мягкой мураве толпа пришедших на зрелище, которым в самом Киеве не было пристанища; они ждали утренней зари, чтобы с малыми детьми возвратиться домой. (…) Они соединили своих девиц и малых детей в середину, легли вокруг них и всю ночь стерегли их от ненадежных соседей; попечительные матери, усыпляя детей своих однообразными песнями, приговаривали таинственные слова; сведущие старухи на ночь вешали внучатам своим на шею высушенных летучих мышей, которыми они всегда запасались для предохранения от бед и от черного глаза, а взрослые мальчишки непрестанно били в железные доски и кричали, чтоб отгонять голодных волков, выбегавших из лесу. Ни тем, ни другим страх не дозволял сомкнуть глаза, и ночь всем казалась бесконечною.
Острый, новый курган возвышается одиноко на горе Щековице, господствуя над волнистым Днепром и над любимым городом усопшего правителя. Сама природа как будто бы заготовила здесь заморскому витязю предреченную могилу.
Н. А. Дурова
Угол>{20}
В ясный солнечный день первого мая тьма карет, колясок, ландо и кабриолетов быстро катилась к месту гулянья. Стекла опущены; в окнах экипажей видны прелестные лица дам, миловидных детей и то там, то сям важные физиономии военачальников, градоначальников и всех других начальников. Пешеходы идут густою толпою по тротуарам, толпятся и теснятся близ качелей, балаганов, подходят к экипажам, рассматривают красоту их, красоту упряжи, красоту лошадей; есть из них и такие, которые мыслят возвышеннее и смотрят только на красоту сидящих в экипажах.
Но вот мчится карета прекрасная и дорогая; все так отлично: лошади картинные, упряжь блестящая, кучер красавец, форейтор, как Купидон! Что же после этого должно быть внутри кареты? Уж, верно, что-нибудь такое, для чего не подобрать ни сравнений, ни выражений.
Карета въехала в ряд; началось важное, плавное, церемонное гулянье, развлекаемое разного рода представлениями на площади. К окну прекрасной кареты то и дело подлетали на бодрых конях ловкие, а иногда и лихие наездники с белыми перьями на шляпах; иногда подходил какой нибудь пешеход в сюртуке, по сукну и покрою которого можно было узнать или, по крайности, заключить, сколько тысяч годового дохода укладывается в его карманы.
И кавалерия и инфантерия раскланивались очень учтиво с сидящими в карете, но легкая, чуть приметная усмешка, которою сопровождался поклон их, была как-то неуместна, судя по блистательной наружности экипажа тех особ, к которым относилась. Кто не видал бы кареты, а видел только поклон и усмешку, тот подумал бы, что особы, принимающие подобные знаки вежливости, едут на наемных дрожках. После этого простительно уже заглянуть в окно кареты и вместе послушать, что говорят эти шалуны, которые с полчаса уже как заставляют делать то курбеты, то лансады>{21} своих английских кобылиц, почти вплоть у окна красивого экипажа.
— Ecoutez George![18] Отъедем немного подалее.
— Зачем?
— Как зачем? Неужли же нам тут оставаться до конца гулянья?
— Почему ж нет? Разве не все равно, где ехать? И разве можно иметь лучшее место, как теперь наше?
— О, уж очень можно; у всякого свой вкус, посмотри на четвертую карету впереди нас, видишь ли, какой блестящий рой окружает ее; а кажется, внутри ее…
— Несметное богатство! — отозвался молодой гусар, князь С***, и, дав шпоры арабскому жеребцу своему, вмиг присоединился к толпе кавалеристов, красующихся близ кареты с несметным богатством.
— Видишь, Жорж! отъедем же и мы; пожалуйста, отъедем, хоть для того, чтоб я мог говорить с тобою не вполголоса. Я хочу рассказать тебе кое-что о твоей очаровательной Уголлино.
— Стыдно тебе, Адольф!
— Pardon! Mille pardone, mon ami![19] Но, право, я предпочитаю назвать ее Уголлино, хоть это тебя и сердит, нежели истерзать слух и выломить язык, выговаривая: «Фетинья Федотовна».
— Что правда — то правда, Жорж; имя твоего кумира приводит в замешательство всякого порядочного человека; его нельзя выговорить, не покраснев до ушей и не сделавшись смешным самому себе.
— А фамилия! Верно, Мефистофель думал целые три дни, пока подобрал такое гармоническое соединение имени с фамилией: «Фетинья Федотовна Федулова, дочь Федота Федуловича Федулова!» Дивная поэзия!
— Однако ж это очень жаль, что такое миленькое существо так смешно называется.
Молодые люди, говоря это, отъехали довольно далеко от прекрасной и богатой кареты; один только Жорж не оставил своего места у окна ее, пока не завидел вдали великолепного ландо, едущего прямо к тому месту, где он был. Молодой человек заставил лошадь свою сделать два или три мастерских лансада, которые, дав ему возможность выказать ловкость свою и искусство, отдалили его на значительное пространство от кареты. В это самое время ландо поравнялось с нею. Пожилая дама величавого вида с досадою и пренебрежением отвернулась от прелестного личика, радостно и скоро выглянувшего из окна кареты.
