Дача на Петергофской дороге - [15]

— Позови же гусляра моего, — отвечал Олег, смотря пристально на Ольгу сквозь туман внутреннего гнева, — заставь его спеть слово о войне с греками.

— Вот он, — промолвила торопливо смущенная Ольга, — и гусли на нем! Пой, брат Вадим! Пой о походе нашего вещего.

Певец, взяв в руки гусли, висевшие на плечах, громко заиграл и запел. Как молния на темном небе, глаза Олеговы долго сверкали то на Свенельда, то на Игоря, то на буйных его товарищей. Как устрашенный путник, измученный ненастьем, Ольга долго посматривала то на грозное чело Олегово, то на юношей безрассудных, то на супруга своего, — и только тогда начала дышать свободно, когда выражение лица могучего стало становиться и тише и яснее.

Велика звезда взошла напящая:

Что копье, висит она на облаке;

Что Перун, грозит она на недруга.

Из-за холма, холма темносенного

Не орел с орлятами выпархивал:

Диво наше князь Олег Перунович

Со дружиною своей заморскою.

Едет князь по берегу днепровскому:

Вслед за ним рать, как река булатная.

По степям летит, как пыль железная;

Занимает селы, словно злой пожар.

Вот дремучий лес там, как стена стоит, —

А бойцы вперед, как на широкой путь.

Черный лес вздрогнул и про себя гудет:

— Чрез меня не лес ли пробирается?

— Лес, молчи, молчи, — завыла Днепр-река, —

Мне и без тебя здесь тяжко стало течь.

Уж не гоголей, не уток сизых,

На струях несу я стаи ратников.

Крылья их — пернаты калены стрелы,

А плавила их ведь мечи острые.

По порогам идут, бьют по омутам;

Но добро! доплыть вам скоро до беды, —

Тогда Днепр глубокой заревел, как зверь,

А ладьи на волнах раскачалися.

Вот торчит громада поперек реки:

«Нет дороги боле!» Вещий князь в ответ:

— Есть дорога, дети! Разом — на берег!

Богатырски плечи понесут ладьи.

Понесли за князем ладьи влажныя:

То в реку, то на берег взбираются;

То по пояс в Днепр, то вверх на утес.

А вот море, море, море синее!

Они к западу вдоль берегов скользят.

Вот и стольный град! град златокованый!

На стенах торчат греки безумные.

Что за пыль к Царьграду приближается!

Что там веет, веет, разгоняет пыль?

Что саней обозы в пору зимнюю,

На ладьях там скачет рать полночная,

Смерть кровавая там распотешилась:

Люди сыплются со стен, как мерзлый снег,

А за ними золото посыпалось.

Уж под золотом ладьи качаются

И опять плывут по морю синему.

Бух! уж в Днепр противный они ринулись…

Днепр молчит… и лес молчит… утихло все…

А там в Киеве поднялося: ура!

Слава вещему заморскому вождю!

Не спуская глаз своих с гусляра, Олег глотал все слова его, как бы сладкий мед, и, упоенный похвальными, очаровательными звуками, позабыл минутное свое негодование. Мудрая Ольга, с улыбкой на устах, стесняла в душе своей волнующие чувства досады и печали, ибо песнь о славе варяжской, в которой имя супруга ее, сына Рюрикова, не могло быть помянуто, казалась для нее тяжка, как горькая укоризна. Между тем Игорь и друзья его, не внимая певцу, удалились и, растянувшись на густой траве, беседовали вместе о будущих своевольных решениях, о мнимых подвигах и добычах.

Правитель встал, ударил гусляра по плечу, похвалил песнь и его и плавно удалился в свои палаты; за ним варяжские послы, славянин с договором в руках — и все купцы варяжские, киевские и новогородские. Ольга же осталась на скамье в задумчивости; долго глядела на равнодушного супруга и наконец, махнув рукой, пошла к своим сенным девушкам, которые на княжеском дворе заводили разные веселые игры. Они под однообразный припев то сплетали, то расплетали белые руки, словно косы волнистые.

— Пойдем домой, подруги милые! пойдем, голубушки! — сказала им задумчивая Ольга. — Уж старухи, чай, давно приготовили нам работу и намотали лен на веретено.

— Давно все готово, — закричали из окна сипким голосом две седые женщины, — да что с ними делать? не слушаются.

Расплелись тихо руки у красных девушек и повисли, как березы плакучие над смирной речкой; пошли за Ольгой вслед, но медлительно, принужденно и тайком поглядывали на знакомого гусляра, который, как скоро Олег удалился, подошел было к хороводу и заиграл веселую плясовую песню. Певец опять забросил гусли на плечи и побежал б гостиницу, где давно ожидала его толпа нетерпеливых плясунов.

Восходящее солнце еще не освещало злачных садов княжеских. Земные пары дымились над однообразными грядами. Свежая роса орошала широкую капусту и вьющиеся лозы хмеля и крупными перлами тихо капала с глянцевидных яблок и с кустарников, обвешанных алыми кистями. Жены Олеговы уже сошли с высокого терема во влажный, сенистый огород и, поклонившись в пояс старшей супруге властителя, стали собирать зрелые маковицы и хором запели:

Приделанный мак,

Преширокий мак,

Маки, маки, маковицы,

Золотые головицы!

— Ах вы, малодушные! — сказала им печальная Любеда. — Не до песен бы вам было, ежели б вы то видели во сне, что ныне мне приснилося… Что-то дурно будет, а кому! Перун весть.

— Что ж тебе приснилось? Расскажи, бабушка! — и вопросы за вопросами потекли, как струя за струей.

— Слушайте же, лебедушки, и молчите.

Вижу во сне: идет по саду Олег, наше солнышко, и я с ним туг же очутилась. Вдруг, откуда ни возьмись, скопа-злодейка^{16}, летала, летала над нашим сожителем да вдруг как бросится на него — и вонзила ему свои когти ядовитые в череп. Я стала отгонять и туда и сюда, и ветвями и руками, а она все глубже да глубже: помертвел наш сердечный, заморгал своими сокольими глазами и тут же предо мною рассыпался вмиг. С нами Бел-бог! Сердце мое замерло; и очнулась — и где же! — у окошка… А кукушка в роще себе кукует да кукует… Тут я загадала: сколько мне еще придется пробыть на белом свете! Считаю, считаю и все мешаюсь… Кукушка замолчала, и вдруг по четырем углам ложницы моей кузнечики громко заковали… Выживают, ехидные… ведь смерть не за горами, а за плечами. С тех пор хожу я без ума, как будто в кругу леших косматых. Стою здесь с самой зари, словно вкопанная; жму маковки в руках; зерна сыплются наземь, а мне как и дела нет… Подбирай кто хочет… Кому? — не знаю, а настал черный день.