Дача на Петергофской дороге - [14]
— Порфироносец посылает тебе поклон, — сказал старый варяг, — слава тебе и нам! Слава булату заморскому! Посмотрел бы, вождь наш, премудрая голова, как царь полудня и вельможи его трепещут перед нами в золотых и в шелковых пеленах своих! Вот тебе от них и дары: тут и ткани, и металлы, и тьма всего дивного. Вот тебе и договор, красными рунами написанный: написан он не по-нашему, а по-славянски, для того что варяжский язык им, как храбрость, неизвестен, но все, что тут начертано, нам ясно и понятно. Подписали договор мы, норманны, и имена наши тут стоят в самом начале.
— Хорошо, увидим. Ужо ты, Многоуст, мне прочтешь эти славянские каракули, — сказал Олег купцу, богато одетому в шитый восточный кафтан и имя свое получившему оттого, что говорил на разных языках. — А вы, братцы варяги, расскажите мне, что видели в Царьграде? Щит мой прикован ли еще к их воротам?
— Щита твоего там нет: они его сняли с ворот, да гвозди твои у них остались: ты в сердце навсегда приковал им страх!
— Неужели? — сказал Олег, в глазах коего засверкала радость. — Слышишь ли, Ольга? После нашей вьюги долго будут листья трястись на деревьях. Рулаф, ты поумнее других, скажи, что там внутри города, богато, велико?
— Все огромно, князь! Как в пышной Упсале>{15}. Правду сказать, у них еще больше всякого дива. Храм их главный сам как город иль как Одинов дворец. Везде пестрота, и золото, и серебро, а на стенах расписаны люди большого росту. Уж что эти греки из красок да из камня сотворяют — так и рассказать нельзя: и мужчин, и женщин, и коней! На площади, меж столбов, как народ золотой стоит: все живо, все блещет! Как соберутся там вельможи в шитых одеяниях, так распознать нельзя живых от каменных мужей. Даже в банях везде лица на вас глядят: точно дразнят живых людей.
— Хорошо ли вас угостил царь греческий? — спросил Олег.
— Что правда, то правда: на ложь язык не повернется. Царь оказал нам почесть великую.
— Как же бы он смел нас не угостить? — прервал пылкий широкоплечий молодец. — Разве он не обещал тебе, нашему вождю сильному, все давать, чего мы ни потребуем? И хлеба, и вина, и всякого добра. Как говорят старики наши: получил добровольно, наступя на горло. Ой, собраться бы нам с силою да идти на них! Уж повеселиться бы тебе, князь, внутри их стольного города! Что двор, то клад.
— Ты, наш лоб железный, — закричали другие. — Пойдем на греков! С тобой мы рады и в море, и в землю, и в огонь. Хоть до самого Царьграда понесем ладьи на плечах. То ли будет дело? Не к воротам уж приколотим щит свой, а к груди самого царя!
— Молчите, братцы, — сказал Олег, — неужели вы забыли, что между нами подписан договор?
— А что нам до него? — возразила вся княжеская дружина. — Киноварь начертила, а кровь смоет.
— Нет, дети, — отвечал Олег, — теперь очередь купеческая: пусть люди торговые пекутся на знойном солнце и таскаются по днепровским порогам! Пусть они достают для нас и для жен наших богатых платьев и нарядов! И тебе, Олинька, моя светлая радость, привезут сафьяну алого, голубого шелку да восточного жемчугу; а захотим драться, — так повоюем с соседями.
— А где они, отец? — спросила Ольга. — Твои соседи — моря да звезды. Ты своим булатом отодвинул соседства до самого глухоморья морского, до синеты небесной.
— Хорошо, — отвечал Олег, — но теперь пора нам с тобой попировать в теплоте в Киеве и пожить по-славянски. Не так ли, Многоуст?
— Правда твоя, — сказал Мстислав, вертя нетерпеливо в руках своих хартию греческих условий.
— Правда, правда, — повторила толпа киевских и новогородских купцов, жадно ожидавшая объявления договора, от которого зависела свободная торговля славян на южных морях. — Поживем по-славянски, князь! Да вот, что скажет нам грамота мудреная? Не прикажешь ли прочесть ее громки, чтоб все слышали?
— После, — промолвил важно Олег, обратя все свое внимание на дерзкие слова, в то мгновение его поразившие.
— Стар! Видно, что стар! — говорили меж собой задорные товарищи Игоря. — Совсем забыл отвагу северную. Хочет умереть дома на одре. Его дух засорился славянскою дрянью.
— Поди, Игорь, поди, князь, — промолвил резко пылкий воин, — просись на греков! Мы все с тобой и за тебя.
— Сам поди, Свенельд, — отвечал Игорь, — скажи сам: разве ты не видишь, как он косо взглянул на меня?
Ольга, которая не теряла ни одного слова и страшилась гнева правителя родного, как грома самого, старалась всяким образом, и взором, и голосом, и душою, занять Олега и отвратить его внимание от дерзкого разговора; но брови вещего Олега были нахмурены, а слух направлен на роптавших, как глаз опытного стрельца, на цель устремленный.
— Отец! — сказала Ольга, — Хотела бы еще послушать, как ты был на золотой, на греческой стране. Порадуй мой женский слух рассказом славы твоей. Подвиги твои всякий раз мне кажутся милее, как знакомый звук острого гудка или гуслей звонких.
— Позови же гусляра моего, — отвечал Олег, смотря пристально на Ольгу сквозь туман внутреннего гнева, — заставь его спеть слово о войне с греками.
