Да, был - [43]

— Товарищи думают, — сказал он, — было бы лучше каждому из вас подключиться к кандидатам в штрафные. У вас силенки, а они… доходят хлопцы, вконец поддались.

Работы в огромной каменоломне производились примитивно, вручную, закончив скважину, вставляли в нее вымпел и принимались за другую. Восемьсот человек – на носилках, одноколесных тачках, рычагами или волоком по земле доставляли к платформе и грузили в вагоны добытый накануне камень.

Военнопленные из саперов в сопровождении эсэсовцев обходили буровые скважины, закладывали в них взрывчатку. В полдень сигнал на перерыв. Тогда можно из карьера выбраться на поляну, обнесенную колючей проволокой, вдоль которой расхаживают охранники с автоматами на шее и сторожевыми псами на поводках.

Перерыв кончался. Вновь по бурам глухо били кувалды, визжали колеса тачек; натужно покрикивая: «Еще раз взяли!.. Еще раз потянем!» — десятки людей волокли огромные бесформенные глыбы камня. К концу рабочего дня паровоз увозил нагруженный состав и подавал порожняк, а запальщики подрывали новые сотни бурок.

…После сигнала на перерыв Русин одним из последних покинул котлован. Военнопленные, греясь на солнце, сидели группами. Счастливцы, сумевшие сэкономить кусочек хлеба, стараясь продлить удовольствие, медленно жевали, а большинство, заложив руки под голову, лежали, берегли энергию и силы.

Пригибаясь и торопливо перебегая от группы к группе, к Русину пробрался низенький пожилой мужчина с седыми, свисающими ниже подбородка усами.

— Простите, это вы, насчет Орла рассказывали? — спросил он, присаживаясь на корточки.

— Так точно, — ответил Русин.

— Очень приятно, — заторопился седоусый, — рад-познакомиться. Моя фамилия — Коготков. Значит, говорите: Орел и Белгород? Замечательно!.. Но кое-кто сомневается. Вы бы написали кратко, вроде сводки, какие-города освобождены.

— Можно, — согласился Русин, — напишу и передам товарищам.

— Вот, вот, — подхватил Коготков, — только передайте Павлову. А он дальше передаст. А то… за это по голове не погладят… Ну я пошел. — Коготков торопливо перебежал к соседней группе, а от нее дальше.

К концу дня охранники подсчитывали результаты работы. У бурильщиков они записывали, кто сколько скважин выдолбил, а труд остальных оценивали «на глазок»: в зависимости от количества вагонов, загруженных камнем, руководствуясь настроениями и личными впечатлениями о военнопленном.

Во время вечернего «рапорта» Русин, Нечаев, Вальц и Иберидзе со своими напарниками, в числе не очень многих, были отмечены талонами на «цулаге».

Старко пришел в барак после отбоя. Он устало улегся и молчал.

Примостившись за спинами товарищей, Русин на клочках бумаги огрызком карандаша писал «Сводку Совинформбюро», перечислял наиболее известные города, освобожденные Красной Армией с начала разгрома фашистих полчищ на Волге до пятого августа. Переписав «сводку» в трех экземплярах, он разыскал Павлова. Павлов поблагодарил, пообещал передать в другие блоки, но разговаривать с Русиным не стал.

Русин подсел к Старко. Тот молча отодвинулся, освободил место, демонстративно повернулся набок и: закрыл глаза.

— Ты что, друже, или устал? Как там, в лазарете твоем?

— Не говори, — помянув черта, ответил Старко. — Там такое… лучше камни зубами грызть…

В лазарете, как везде, фон Шерф требовал законности. Лазарет возглавлял врач эсэсовец Меллер, пьяница и наркоман. Он отлично понимал начальника и из рамок видимой законности не выходил. В лазаретном бараке чистота. На пятидесяти кроватях застелены простыни, в изголовьях — таблички с фамилиями, лагерными номерами больных и диагнозом, написанным по латыни. На койках — умирающие люди.

Сам Меллер с неподдельным изумлением разводил руками в кругу собутыльников:

— Представьте, — бывают такие чудеса! За два года семь человек выздоровело и выписалось! Вот что значит скотская порода. А остальные, как правило, переступая порог лазарета, подходят к краю могилы…

Поступающих в лазарет мыли, стригли и после установления диагноза предоставляли самим себе и санитарам, в обязанность которых входило следить, чтобы больные лежали смирно, не пачкали вокруг себя, раздавать четверть пайка, положенного неработающим. Мизерного количества пищи хватало на то, чтобы продлить агонию умирающих от истощения и упадка сил.

— Ты понимаешь, — глухо шептал Старко, — сердце ноет. Сегодня умерли трое. Доложил Меллеру, дескать, так и так, а он протянул шприц, три ампулы и говорит: «Перед тем как вынести, каждому сделать впрыскивание, а то найдется симулянт!»

Старко сел, обхватил колени руками, заскрипел зубами:

— Завтра-послезавтра человек пять умрет. Отстрадались. А ведь ежели некоторых из них подкормить, ребята, честное слово, станут на ноги. В обед отдал одному половину своей нормы. Да разве этим поможешь? Утром привели одиннадцать. Последняя стадия истощения… Фон Шерф влепил им по двадцать пять розог… Несколько дней они дали по полнорме… Их перевели на штрафной котел, на три четверти пайка… Хлопцы ослабли сильнее и дошли до полпайка, а потом и до десяти ложек бурды на лазаретной койке… там и ноги протянут… Э-э-х!..

Русин слушал не перебивая и, когда Старко собрался лечь, вынул из кармана талон на «цулаге», протянул другу: