Да будет праздник - [60]

Помолчав, Мантос спросил:

– Кто это написал?

Зомби шмыгнул носом.

– Уильям Шекспир. Это слова Гамлета[35]. Мне хуже, чем ему. Настолько хуже, что я мог бы даже сделать что-нибудь доброе… Я думал об этом… Но это тысячу крат труднее, чем сделать что-то злое. И честно говоря, я не чувствую в себе порыва помогать, не знаю… голодающим детям Африки. Они у меня так же сидят в печенках, как и остальное человечество, так что предпочитаю покончить со всем этим, и пусть меня вспоминают как психованного ублюдка, который зарезал Лариту. И не забывай, что ты первый это сказал. Все очень просто и… – он перевел дух, – и грустно. Впрочем, если ты хочешь выйти из игры, не проблема, я сам покончу с певицей. Только прошу тебя, решай поскорее, пока комары не высосали из меня всю кровь.

Мантосу стало стыдно за то, что он мог заподозрить в Зомби предателя. Выглядел он прескверно, видно, бросил пить антидепрессанты.

– Зомби, выслушай меня. Между нами больше не будет различий. Нет больше ни предводителя, ни ученика. Мы равны. Звери – это ты и я. Дуэт. Как Саймон и Гарфанкель.

Глаза Зомби заблестели.

– Я и ты. Вместе и на равных. До конца.

– Вместе и на равных. До конца, – повторил Мантос.

Зомби поднял глаза на небо.

– Уже ночь. Пойду займусь электростанцией.

– Хорошо. А я найду Лариту. Встречаемся в святилище Форта Антенны. Этой ночью луна как раз такая, чтобы сводить счеты с жизнью.

48

С оглушительным треском рухнула в лесу огромная столетняя пиния. Под тяжестью дерева захрустели каменные дубы и лавровые кусты, подняв с земли облако пыли и сухой листвы, из которого, как в кошмарном сне первобытного человека, возник огромный слон. Под подошвами скачущего галопом животного дрожала земля. Ничто не могло его остановить. В его мозгу звучал лишь один сигнал: бежать. Его знаменитая память стерлась, он низвергся с эволюционной лестницы в бездны, где сардины спасаются от преследующих их тунцов.

Он больше не помнил детства, проведенного в передвижной клетке. Не помнил номеров на арене цирка. Не помнил поклонов, клоунов, которых обдавал холодным душем, не помнил даже кнут и картошку. Он не помнил больше ничего, страх перекрыл все. Что это за мрачное, дикое место? Что за палки торчат из земли? Откуда эти запахи? Отсюда надо бежать, и ни терновник, ни поваленные стволы деревьев, ни заросли кустарников, ни бурьян – ничто не могло остановить его. Время от времени он поднимал длинный хобот и, издав душераздирающий рев, вырывал из земли ствол и с силой швырял его в сторону. Цветная попона превратилась в лохмотья, с одного боку она была разодрана совершенно и вся пропиталась кровью. Из правого плеча как гарпун торчала ветка. Слон мотал головой из стороны в сторону, один его глаз заплыл, и он ошалело вращал единственным видящим зрачком, прокладывая себе дорогу сквозь густую растительность.

Корзина, наполовину развалившаяся, все еще держалась на спине, но съехала набок. Внутри, вцепившись в ремни, вопили, перепуганные не меньше слона, Фабрицио и Ларита.

Обогнув дуб, животное запнулось о корень толщиной с анаконду, но удержалось и снова пустилось вскачь, на этот раз прямо в заросли ежевики. Слон перемахнул через канаву, сделал шаг, еще один и внезапно почувствовал, что земля ушла из-под ног. Он прекратил вращать шальным глазом, разинул рот от удивления и, болтая ногами и хоботом, безмолвно рухнул с обрыва, скрытого под зеленью растений. Пролетев метров двадцать, он ударился головой о скалистый выступ, отлетел, перевернулся и застрял между стволами двух деревьев, торчащих над пропастью наподобие вилки.

Животное барахталось в воздухе вниз головой, с переломленным позвоночником, то и дело отчаянно взвывая от боли, но звук его голоса постепенно слабел.

Фабрицио выбросило из корзины, и он тоже кубарем полетел вниз, отскакивая как мячик от ветвей деревьев, лиан и стеблей плюща, пока наконец не впечатался в изогнутые корни дуба, прилепившегося к каменной стене.

Мгновение спустя Ларита шлепнулась на него и соскользнула в бездну.

Писатель протянул руку и успел схватить ее за полу куртки. Однако ее вес потянул его вниз, и от жгучей боли, пронзившей трехглавую мышцу, у него перехватило дыхание.

Ларита барахталась в воздухе и, в ужасе смотря вниз, кричала:

– Спасите! Спасите!

– Не двигайся! Не двигайся! – умолял Чиба. – А то я тебя не удержу.

– Помоги! Прошу тебя, помоги. Не отпускай меня.

Чиба закрыл глаза, стараясь перевести дух. Мышцы дрожали от напряжения.

– Я больше не могу. Схватись за что-нибудь.

Ларита протянула руку к пучку плюща, что вился среди камней.

– Не выходит! Я не достаю, черт возьми!

– Ты должна дотянуться, я больше не могу… – Лицо Чибы побагровело, кровь стучала в висках. Нельзя было смотреть вниз, там было по меньшей мере тридцать метров свободного падения.

“Я не человек. Я швартовный конец. Я ничего не чувствую. Мне не больно”, – стал он повторять про себя. Но мышцы на руках дрожали. С ужасом Фабрицио почувствовал, что вцепившиеся в ткань куртки пальцы разжимаются. От безысходности он прикусил зубами корень и закричал:

– Я удержу тебя. Удержу!

Но не удержал.

Словно парализованный, он застыл, уткнувшись лбом в лиану. Слишком потрясенный, чтобы думать, плакать, смотреть вниз.