Цыганский роман - [239]

Почему одни погибли, другие остались живы? Почему в лагере, где расстреляли каждого второго, он оказался первым? Писатель считал, что погибшие подарили ему свою жизнь, что он живет за них и обязан выполнить какое-то очень важное поручение. Эта мысль сплетена у него с цыганскими поверьями о переселении душ, с древней библейской верой в судьбу, с христианским ощущением жертвенности и подвига. По он считал себя реалистом, иронизировал над собственной метафизикой, зная, что жизнь мудрее любой доктрины.

Любовь к жизни — это тоже дар. Тихвинскому этот дар был отпущен полной мерой.

Три года назад, когда перестройка только что начиналась, мы выступали вместе в недавно открывшемся литературном кафе на Сретенке. Тихвинский читал свои вариации к «Песни песней». Вскоре в «Московской правде» появилась гневная заметка корреспондента ТАСС: писателя обвиняли, что он-де сорвал покров целомудрия с библейских текстов. Конечно, это лишь комариный укус, но сколько их было в жизни — нудных, ничего не понимающих в искусстве «наставников».

Тихвинского привлекает парадоксальность жизни. Он не столько разгадывает ее, сколько удивляется неожиданности поступков. Полицай отчитывает мальчика, пойманного с запретной контрабандой. «Ты же пионэр», — говорит он, забывшись. Охранник спас пленного от расстрела, просто так — пожалел. Пленный при побеге убивает этого охранника. Немцы устроили в Харькове юбилей Тараса Шевченко — в президиуме заседают те же люди, что сидели в президиуме до оккупации. По сложившемуся стереотипу оккупанты сгоняют людей к месту казни. У Тихвинского неожиданная деталь: никто не сгонял, люди сами пришли не то от любопытства, не то от скуки, не то от страха. Или еще один ужасающий парадокс: поначалу немцы не конвоировали евреев по пути в концлагерь — люди сами идут, подчиняясь приказу, и покорно ждут смерти.

Все не по прописям и не по схемам в жизни. Палач может быть безукоризненно вежлив, сентиментален и добродушен. Герой поначалу покорен, раздавлен и боязлив даже в момент совершения подвига.

Человек в прозе Тихвинского неожидан, непредсказуем и почти всегда достоин прощения. Зло наказуемо самой жизнью, потому что жизнь есть добро. Нельзя делить людей, но оккупанты их разделили на тех, кто в форме, и на тех, кто в рваных фуфайках. И вот неизбежное: людей в форме становилось все меньше и меньше, пока они не растворились в море людей в фуфайках. Люди не делятся на господ и рабов, на властителей и подчиненных, на расы и классы, на религии и нации. Люди есть люди, существа загадочные, непредсказуемые в своем падении и величии.

Когда-то флорентийцы боялись смотреть на Данте. Им казалось, что на лице автора «Божественной комедии» отблеск ада. Свидетельства всегда потрясают. Свидетелем называют человека, который присутствовал при чем-то чрезвычайно важном, о чем может рассказать только он. Я ни у кого другого не читал и ни от кого не слышал того, что рассказал Тихвинский, потому что у него есть дар свидетельства. Конечно, он свидетель пристрастный — он всегда на стороне человека. Он знает, насколько человек может быть опасен, когда оказывается в ситуации безнаказанности, как немцы в оккупированном Харькове. Он видит склонность человека уверовать в свое превосходство над другими, как это случилось со многими обитателями двора, вдруг ощутившими себя людьми более высокого ранга, чем преследуемые евреи. Но для писателя это лишь слабость человеческая, его уязвимость, даже незащищенность перед лицом мирового зла. На самом же деле нет «ни эллина, ни иудея», ни раба, ни господина — есть человек, который никогда не сможет стать рабом, даже если очень захочет. «И свет во тьме светит, и тьма его не объяст». Для Владимира Тихвинского человек — это свет. Он хорошо знает, что такое тьма, потому что изведал все пределы ее могущества и бессилия.

Константин КЕДРОВ