Цыганский роман - [237]

Будущий младший сержант Припара не справляется с винтовкой, не может собрать — старшина Пидпара по спине его — штыком! А как же: война! Скорей, скорей! Так его, так: соображать надо! Надо. А вы соображали, когда на вас война эта самая надвинулась? Он не готов, будущий младший сержант Припара, а вы были готовы? То-то! Припара другое умел — хлебушек выращивать. Могучий человек был, будущий младший сержант Припара. Все у меня спрашивал: «Ты на шо вчывся?» То есть не «зачем», а «на кого»? Я ответил. Тогда он опять: «А чувал на шостый этаж знэсэшь?» То есть мешок килограммов на восемьдесят смогу ли я снести на шестой этаж. Я отвечаю, что, конечно, нет. А он удивляется: «На шо ж тебэ вчылы?» То есть зачем, если ты мешка не потащишь на шестой этаж! А старшина тоже великий интеллектуал. Спросите его, «нащо» он Припару штыком? Скажет: для порядка. А на самом деле воспитывал из него зверя. Зверством. Но, может быть, это и есть порядок войны!

На танке лежали раненые, и потому никак не реагировали они на то, что в метре от них человек, то есть я, как клоун кувыркался над землей! Тоже в метре. А когда руки устают подтягиваться, всего в двадцати, десяти, пяти сантиметрах от несущейся внизу дороги!.. Ледяного пути, на который шмякнешься — костей не сосчитаешь! Да никто и считать не будет!.. Если бы они, раненые, знали, что рядом с ними висит над пропастью тот самый Владик, который!.. Что там ни говори, хоть увеличивай сумму спасенных нашей больничкой, хоть уменьшай, а все равно спасал! Как будто все сговорились: убивать — дело геройское, спасать — так себе! Потому что за убийство на войне ничего, кроме орденов, не бывает, а вот за спасение! Мы отдали и Дворянинова, и Глазунова, и того немца, которого Федосьевна тихо придушила в постели. За удушение в постели героям романа Трумэна Капоте дали сроки. И правильно. А за удушение во время войны? Но он мог выдать наших раненых, так что было делать? Между прочим, крышка от котелка со звоном скатилась на землю и задребезжала по ледяной дороге! За грохотом не слышно жалкого звона, но у меня в груди!..

Поджимаю ноги. Чуть-чуть… Усталые колени, кажется, уже никогда не согнутся!.. Проделывая акробатические упражнения, слышу, как об землю шваркнул котелок… Черт с ним, все равно пищи в ближайшее время не предвидится! Откуда?.. А котелка жаль!.. Я его добыл с трудом. И без крови. Отобрал. У пленного офицера. Большая шишка, видно, судя по погонам и крестам. А вот же плелся с солдатским котелком, как самый обыкновенный. А мне есть не из чего. И вспомнил, как питались они, когда я в могилы разрытые лазил. Они тогда обо мне не думали. Но не за себя брал, за Кольку. Они доедали, пока он догорал… Не прекратили пиршества!.. Мой друг горел… А они ели… Потому что… Потому что! Есть надо, куда деваться! Как говаривала фольксдойче Аня Кригер: неважно, за кого воевать, нее одно напрягаться!.. Я вспомнил, как эти напрягались, когда мой Мащенко превращался в шашлык.

Ничего, главное — оружие осталось при мне! Налюбовался я на временно оккупированной на немецкие автоматы: и жезл, и скипетр, и корона!.. Что хочет, то и делает!.. На фронте хоть какая-то видимость справедливости: у него оружие и у тебя тоже! Звериная справедливость, но все-таки!.. Мой ППШ приказал долго жить… Как уж я там вертелся, за кормой у танка, не знаю, но вдруг услыхал противный звук — дерево крошилось, мялось и вновь крошилось. В щепки. В опилки. Как и что, я, конечно, не видел, но звук прорывался даже через урчание танка. Противный звук. И дрожь, как будто тебя бормашиной пытают. Кто ничего не боится, бормашины страшится! И, видимо, попал приклад моего ППШ в аккурат на трак танка… И трак его, приклад, как точильный камень «сточил» на нет… И если я не подвинусь или не поднимусь вверх, колесо «великого точильщика» войны, сточит и меня. В щепки. В опилки!..

Кто полетит вниз следующим?.. Следующим полетел я. Ухнул как в бездну. С трамвая не падал, с машины не срывался, а тут сразу с танка!.. На секунду мелькнула мысль: отмаялся!.. Слава богу!.. Мысль эта мудрая и благая, не успела закончиться в моей голове, как голова уже прижималась к лапнику… Холодный, колючий, он впился в мои щеки… Или я в него!.. Я не помню, как прижимался к груди матери, а как к лапнику — запомнил на всю жизнь! Поскольку еще раз ее, жизнь, обрел. И лежал тихо-тихо. Вцепившись в древо жизни. Зажмурившись и все еще не представляя себе, как это мне удалось!.. И каким-то чудом не промахнулся, не свалился на дорогу? Может, потому что лапник попался довольно большой?.. Ель или сосна?.. Потом разберемся, сейчас осмотреться бы.

Я тоже только что висел над этой пропастью. Я не свалился, слава богу. Теперь могу хотя бы это — полностью произнести слова хвалы!.. Я знаю, что это такое — висеть над пропастью… И того, что с ногами, понимаю. Может быть, потому и решаюсь: подхватываю его ноги одной рукой, а другой, как в судороге, сжимаю дерево. И вытягиваю по частям, по сантиметрам, по миллиметрам эти тяжеленные ноги поближе к себе. Прижимаю их к своему лицу — так получилось. Падал я как бы назад, а его привязали правильно — головой вперед. Это я, как всегда, наизнанку, наоборот! И потому перебинтованные ноги человека, оказавшегося рядом, тычутся в мое лицо. Голые ступни вылезли из бинтов, и шерстяной носок непонятного цвета, потому что весь вывалян в снегу, болтается на самых кончиках пальцев. И как только держится! Наверное, так же, как я на этом лапнике. Трунов рассказывал, как они в землянке спали покотом, «как вилки в буфете», прижавшись один к другому — иначе не помещались. Ночью переворачивались по команде, разом.