Цыганский роман - [236]

Какой еще командор, есть командир! Ты выполнил и доложи!.. А как, если танк подставляет тебе свою широкую корму, а ты ни с места!.. Хвататься за броню в такой мороз?.. «Шалун уж отморозил пальчик… А мать грозит ему в окно…» Мать всегда говорила!.. И Федосьевна тоже: «Рот наизнанку!» Ей хорошо, Федосьевне, она привыкла. Какая разница — хата, землянка, погреб, окоп? До ветру — на двор. Так они и говорят: «на двор» и «до ветру». А ты не привык на ветру, на дворе. Тебе хуже. Трунову что, он привык — раз-раз и в дамках! Ему и кровь ни в кровь, а для тебя… Человек!.. Звучит гордо!.. Правильно говорил Колька в степи, когда мы увидели наши побитые танки: «Такая машина для жизни не приспособлена, в ней не жить, в ней только воевать и умереть!..» И вот — умер!.. И не вернется из темноты, он в нее не верит. Он может лишь воевать и умирать!..

И я тоже — танк тронулся: ищи-свищи!.. От ужаса все тело покрывается колючим потом, и сразу я обретаю возможность двигаться. Как дед учил: тяжело до первого пота. Я передвигаю ноги, они, правда, неуклюжие, как протезы, но все-таки двигаются!.. Однако куда двигаться! Танк ушел, обдавши лицо крошевом льда… Был бы он здесь еще секундочку, я бы бросился, пополз, дополз… Но его нет — ушел!.. Вот и замерзай в степи, как мальчишка!..

Как отличить, где жестокость войны, а где — людей? А где специально, чтобы это было законом, но которому «степь плодородит»! Как у Джамбула Джабаева. Знаменитого акына. Что видит, то и поет. Сталинская конституция, по поводу которой плакал мой отец: «Закон, по которому солнце восходит!» А что под солнцем? Манкурты, манкурты, люди без памяти. Что акын! Ты разве сам не делал вид, будто не знаешь, кто твой отец, тот самый, который плакал насчет конституции!.. И мать, которая учила, что только «вкалывая», только ишача до потери сознания ты достоин «жизни и свободы»!

Шел ты на бой каждый день? Шел, когда приказывали. Когда компания. Когда все. Так легче, удобней! Хотя и вкалываешь, хотя и ишачишь! А сам ты — ничего. Сам ты — никто. Сам ты — никуда! Вот остался в степи один, и погасло светило, которое восходит исключительно по закону. И вдали засветились ракеты, как разноцветные хвосты цирковых лошадей. Красиво! Красиво, но ты уже знаешь: это немцы заходят в тыл. А ты остаешься в этом тылу! И никакие друзья-гвардейцы, мушкетеры не помогут. Эти гвардейцы — танки — не остановятся ради одного. Миллионами ворочает война, не до тебя ей! И бросают, и давят друг друга! Хоть русские, хоть немцы, хоть украинцы, хоть евреи. Потому что война не знает иного братства, чем кровь. Вот оно — фронтовое братство: машины одна за другой проносятся мимо. Нет у них приказа остановиться. Нет и желания: задержишься — сам попадешь под ракеты, которые все ближе и ближе!

И я выхожу на середину дороги. Я понимаю — эта машина последняя!.. Там, за нею, — темнота. Никаких звуков. Этот танк тарахтит, как отставший бобик. Шаркает и шавкает. Я становлюсь у него на пути и раскидываю руки в кресте… Мама, моя неверующая мама, когда я смертельно заболел и никакие профессора уже но гарантировали жизнь, крестила меня… Отец был, как всегда, в командировке, не мешал. И на меня лили воду. И я, как человек, который не любил купаться, кричал: «Не надо!.. Не хочу!..» Я был маленьким, но уже большим атеистом. Безбожником. Уже знал, что он не может помочь!.. И вырывался из рук, когда батюшка ставил на мне кисточкой точки. Как будто точки над моим прошлым. Очень уж не любил купаться страдалец за веру! Потому что неверие — тоже вера! И как же мне не верить в Него, если спас меня, где государство бросило! Если нация моя от меня отказалась: не вышел рожей, и мои односельчане по крови и мове, которую любил и люблю больше жизни, сдали людям, «мова» которых чужда и им, и мне! А человек, разговаривавший на этой самой «мови», спас меня — иностранца (для него, конечно!), иноверца. А я его за это!.. Ох, грехи наши тяжкие, Господи, сделай так…

А Он и сделал. Танк, последний, самый последний — остановился. Может, потому что я стал поперек пути, не объедешь? А может, потому что Господь!.. А может, потому что за танком — хвост. Лапник, здоровая ель или сосна, ветка, а на ней… люди! Среди ветвей и хвои белые ниточки. Бинты. Значит — раненые. Так и тащут их на ветке. Однако люди — не птички, на ветвях сидеть. А они не сидят — валяются. И сваливаются, должно быть!.. В пути. Не хотел бы я ехать таким транспортом!.. И не поеду!.. Рядом корма танка, за которую привязана ветка, санитарный «прицеп». На танке тоже белые нити на фоне шинелей и телогреек — раненые. Тоже госпиталь. Основное отделение. А здесь, на лапничке, — филиал. Как у нас с Глазуновым. Раненые, ровные! Я бы, конечно, отдал за них жизнь, как Борис Никифорович, как профессор. Я не лез в огонь, как Дворянинов с его семьей, как Соломончик, про которого рассказывал Трунов. Я — не! Но я — да: человек!.. И прошу: танк, милый-хороший, погоди немного, отдохнешь и ты!..

А он, железный, не желает отдыхать. Как правильно говорил Колька, на наших машинах можно либо умереть, либо воевать. Ждать, годить, жалеть не приучены: железо!.. И он трогается, только-только я схватился за скобу… Хорошо еще, что скоб наделали!.. Он срывается с места, а я повисаю!.. Не на бинтах, конечно, а на скобе. Как на перекладине. Я и в полковой школе, где нас учили ускоренным курсом, не мог. Сходило. Не до физкультуры — война! Скорей, скорей! Кучу младших командиров. Потому что перебили старших.