Цыганский роман - [231]
Потом мы умоемся и разляжемся на своих местах в землянке, протопав сапогами по блестящей пластмассе — серебристой, золотистой, изумрудной, рубиновой — взяли в качестве трофея в немецком городке на фабрике аккордеонов. И потолок над моей головой отливает разноцветным перламутром, как гребешок, который я не вынимаю из своего фанерного чемоданчика — засмеют. Стены-то красивые, жизнь — тяжкая. У самых сильных болят спины, руки; дрожат ноги не только у меня, но и у других. И будут лежать, портить воздух в тесной землянке без воздуха и рассказывать разное…
— А тот бежит через границу… Забегает до своего земляка, значит, единокровного… И в постелю… А той и гаварыть ему с-под кровати: «Хаим, ты мимо, мимо!..» А той ему, значить, на ответ: «Нет, Абраша, я советскую власть обманывать не могу!..»
И по землянке, по сверкающему всеми цветами радуги перламутру скачет гогот, солдатский, «гучны́й»[99], как сказал бы Колька Мащенко, если бы он был жив.
— Как в том анекдоте! — начинает рассказывать другой, совсем как Шевро, который любил этот жанр. — А той стоить с автоматом и каже: «Пожалуйста!.. Но тильки так. А хто ще й того… По-манэнькому… Так то нэ той!.. А ни капли!..»
Тогда не было понятно, откуда у таборных цыган автомат, теперь был автомат, не было Шевро… И учить сорокапятилетних казаков с бородами на гирлянде медалей ни к чему!.. Они как дети, хотя, если что, — «пришьют, не почешутся!», как говаривал все тот же Колька, которого мне никак не забыть. Бесцветный огонь горит в моей памяти… Как рассвет в горах.
пели у нас на батарее.
Говорят, что правильные слова в этой старинной песне:
Но при чем тогда кольцо, которое горело на руке? По вечерам, когда солдаты получали «увольнительные» и уходили по розовой от заката дорожке, я стоял и наблюдал, как солнце уползает за гору… А утром, стоя на посту (слишком молодой младший командир, чтобы не нести караульной службы, как, скажем, кондуктор тбилисского фуникулера — кадровый сержант), я видел, как небо прорисовывается светлым, точно переводная картинка, когда по ней проводят мокрым пальцем… Потом в разреженном небе по всему контуру гор появляется зеленый кантик, яркий, как на фуражках у пограничников… Затем небо заливается розовым, красным, оранжевым, багровым цветами… Как перламутр в нашей землянке. Или гребешок Рузи. Он лежит в чемодане вместе с новыми байковыми портянками, лоскутом чистой материи на подворотнички, чистым «зо́шитом» — тетрадкой — для стихов, которые я пишу на посту, и фотографиями. Рузиного фото у меня нет. Я должен помнить ее так, без фотографии. И я помню ее, промелькнувшую на моем горизонте, как падучую звезду: она выскочила из траншеи. Бежала. Больше я ее не видел никогда…
Утром я по сигналу тревоги, застегивая на ходу ремень, вскочу на бруствер… Первый раз, когда мне пришлось вести стрельбы, я топтался на пухлой, недавно вырытой земле словно в танце. Может быть, это была «цыганочка» — так азартно и самозабвенно я плясал. Над нами проходил немец, и мне до чертиков хотелось его «достать». Я принимал сведения от третьего номера, который «считывал трубку» — определял высоту полета немца — прикидывал все расчеты и упреждения, как учили меня в полковой школе, и выкрикивал команды. Немец степенно пролетал на большой высоте, и наши снаряды обходили его стороной. А потом вдруг заколыхал крылом, словно споткнулся, и стал медленно планировать вниз. Соседние орудия «смолили» в небо, стараясь добить раненого, а я плясал у себя на бруствере, стоя над ямой, из которой не нужно было бежать, спотыкаясь и падая вместе с другими.
Я лежал контуженный в голову своим собственным осколком, как тот летчик, который бежал, вытянув руки вверх, как дерево, под которым меня перевязывала медсестра. И моя шапка — прожженная осколком, валялась под деревом — была точно такой же, как на человеке, с которым шепталась Рузя.
Спасла цыганка, которая нагадала жить, и деревья, которые росли без всякого порядка. Деревья стояли на пути немецких пуль не резиновые, а настоящие. И многие из тех, кто кинулся врассыпную по команде «Аве́н!», спаслись в том беспорядочном лесу. Только это жаркое слово «Аве́н!», сказанное Рузей, могло заставить броситься на верную гибель. Я не думал о том, что было, что будет и чем успокоится мое сердце.
Надо было верить в табор, которого нет, знать, что никто не уходит бесследно, чтобы так смеяться, как умела она. И так спокойно сказать: «Аве́н!» Сказать и превратиться в дерево. Она все время превращалась, и я не успевал привыкать к ее превращениям. К последнему не могу привыкнуть до сих пор.
Маленькая Рада не успела ни в кого превратиться, как, скажем, ее мать или оборотень, который представлялся то добряком-интеллигентом, то иезуитом, то философом, исповедующим порядок, порядок, от которого погибла маленькая цыганка. Она не успела научиться превращениям и потому не доставила никому лишних хлопот. Она не знала, что прорыв, который мы тогда устроили, был организован не так, как нужно. Оттого погибло множество людей, в том числе и она, Рада. Она не знала, а я и до сих пор не ведаю, как надо вести себя по всем строгим правилам войны. И я засмеялся, когда мы попали в немецкий самолет.
Если бы у каждого человека был световой датчик, то, глядя на Землю с неба, можно было бы увидеть, что с некоторыми людьми мы почему-то все время пересекаемся… Тесс и Гус живут каждый своей жизнью. Они и не подозревают, что уже столько лет ходят рядом друг с другом. Кажется, еще доля секунды — и долгожданная встреча состоится, но судьба снова рвет планы в клочья… Неужели она просто забавляется, играя жизнями людей, и Тесс и Гус так никогда и не встретятся?
События в книге происходят в 80-х годах прошлого столетия, в эпоху, когда Советский цирк по праву считался лучшим в мире. Когда цирковое искусство было любимо и уважаемо, овеяно романтикой путешествий, окружено магией загадочности. В то время цирковые традиции были незыблемыми, манежи опилочными, а люди цирка считались единой семьёй. Вот в этот таинственный мир неожиданно для себя и попадает главный герой повести «Сердце в опилках» Пашка Жарких. Он пришёл сюда, как ему казалось ненадолго, но остался навсегда…В книге ярко и правдиво описываются характеры участников повествования, быт и условия, в которых они жили и трудились, их взаимоотношения, желания и эмоции.
Светлая и задумчивая книга новелл. Каждая страница – как осенний лист. Яркие, живые образы открывают читателю трепетную суть человеческой души…«…Мир неожиданно подарил новые краски, незнакомые ощущения. Извилистые улочки, кривоколенные переулки старой Москвы закружили, заплутали, захороводили в этой Осени. Зашуршали выщербленные тротуары порыжевшей листвой. Парки чистыми блокнотами распахнули свои объятия. Падающие листья смешались с исписанными листами…»Кулаков Владимир Александрович – жонглёр, заслуженный артист России.
Ольга Брейнингер родилась в Казахстане в 1987 году. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького и магистратуру Оксфордского университета. Живет в Бостоне (США), пишет докторскую диссертацию и преподает в Гарвардском университете. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новое Литературное обозрение». Дебютный роман «В Советском Союзе не было аддерола» вызвал горячие споры и попал в лонг-листы премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга».Героиня романа – молодая женщина родом из СССР, докторант Гарварда, – участвует в «эксперименте века» по программированию личности.
Действие книги известного болгарского прозаика Кирилла Апостолова развивается неторопливо, многопланово. Внимание автора сосредоточено на воссоздании жизни Болгарии шестидесятых годов, когда и в нашей стране, и в братских странах, строящих социализм, наметились черты перестройки.Проблемы, исследуемые писателем, актуальны и сейчас: это и способы управления социалистическим хозяйством, и роль председателя в сельском трудовом коллективе, и поиски нового подхода к решению нравственных проблем.Природа в произведениях К. Апостолова — не пейзажный фон, а та материя, из которой произрастают люди, из которой они черпают силу и красоту.