Цыганский роман - [233]

Вот и я стал цыганом. Потому что дед? Потому что отец учил всегда быть на стороне тех, кто слабее? Так учили меня до войны, когда было неважно, кто ты: еврей, цыган, украинец, русский. У меня была бабушка — ее не стало. У меня был дедушка — опух и умер с голода. И я называл себя так, как нужно, чтобы не умереть!.. И на моей могиле написали бы просто «мирный житель». А на могиле моего отца? Нет такой могилы. Где-то под Воркутой зарыто его тело и стояла над ним дощечка с номером. А теперь и вовсе ничего. Потому что еврей? Или потому, что враг народа? Ни то, ни другое. Просто есть такие люди. Живут и умирают за людей, за мирян. Вот и пишут на их могилах — «мирные жители». Или вовсе оставляют без могил.

…И когда в третий раз проснулись цыгане от стрельбы, а утром нашли на поле кости, пошли они к пху́ри — самой старой и самой мудрой в таборе цыганке. По обычаю, когда уже ни баро, ни цыганский суд не выносят решения, решает все старая мудрая женщина. И сказала пхури: «Это наши стонут! Безвинно погибшие в войну… Не отпетые… По-цыгански… По-христиански». И пригласили батюшку из села. Отпел он невинно погибших. И тихо стало на поле. И спал табор не мертвым, живым сном… Поставили рома кол осиновый (из другого дерева не помогает) и поехали своим цыганским путем. До будущего года. Когда приедут рома́, и все начнется сначала… Один петух прокричит, второй, третий…

Это наши стонут!.. Фонарики светили прямо в глаза, и головы наши уходили в небо, сливаясь с огромными деревьями парка, куда нас привезли немцы. Люди лишились голов, голосов; звуков не было слышно, потому что топтались мы по мягкой земле, которую сами выкопали, Земля была свежей, из траншеи, она поглощала звуки и скоро должна была поглотить нас. Сами сделали, чтобы земля стала пухом!.. Я понимал, что места в траншеях хватит на всех и на нас с Рузей. Но я уже начинал понимать, кто мы. Мы — вольные люди! Уйдем, а когда захотим — вернемся! И хорошо, если бы она видела, как я упаду, тогда легче себе представить, как поднимусь… Вернусь… Пусть я буду первым, как только пропоет петух.

Унтер бежит вдоль траншеи, и толстая крышка кожаной кобуры хлопает, точно крылья птицы… Хлопнул — первый петух!.. Хлоп — второй!.. Хлоп… Я представляю, как летит Рузя, хотя этого я не видел, что было после того, как она расчесала волосы и отдала мне гребешок. Гребень с перламутровыми украшениями, которые сияют так прекрасно, как глаза Рузи. Перламутр. Все покрывается перламутром. Светится, чтобы возвестить о возвращении. С третьими петухами. С ними уходят, с ними возвращаются.

И когда-нибудь вернется Любка, блоковская незнакомка из девятого «А» класса, вернется такой, как она была, а не усталой старушкой. Потому что после всего, что она перенесла с лейтенантами и рядовыми, к ним, лейтенантам и рядовым, и попала под стражу. Потому что была уже не Любушка-голубушка, голубок, а немецкая овчарка. Они с матерью служили в украинской «Просвите» и нашим. Но подполье на то и подполье, что его нельзя заметить. И не заметили. Не то что «Просвита» — ее всем видно! И посчитали. Спасенных дворяниновским подпольем — в четыре раза больше. Лиц, сотрудничавших с оккупантами — в четыре раза меньше. Потому что сотрудничало в четыре раза больше. Сам видел. Сам знаю. Сам… Пронесло! А боялся. Казалось, еле-еле выжил. Преследовался и за то, что отец, и за то, что дед, и за то, и за это, и тудэмо, и сюдэмо! Но были же немецкие овчарки — еврейки!.. А что делать, куда деваться! На улицу? Там пристрелят без разговора. В дом. К кому-нибудь под бочок. К партизанам? А кто их видел? Кто их видел! Откуда взялось пятьдесят с лишним Героев в нашем городе… после войны? В войну — не знаю!.. Не знаю. Не видел. Хотя и слышал. Взрывы, в результате которых сотни людей оставались без крова, сотни попадали в заложники, сотни заложников погибали. Потому что: «пусть горит земля под ногами оккупантов!» И горела. Наша земля. Взрывались. Наши дома. Потому что — пусть горит! Нэхай горыть! Воно ж нэ свое, воно казенное, социалистическое. А если общее, не свое — то пусть горит! Поселить бы в тот дом, что сожгли, тех, кто приказал: пусть горит! Так говорили люди, которые оставались зимовать на улице. Потому что Обрубок, у которого не было ни ног, ни одной руки, — рубил. Чем придется и кого придется. В тридцать седьмом — своих. В сороковом — опять же своих. Так вместе с фрицем погибла Тамарка!

В давние, совсем давние времена Ханаан полюбил Лею. Бедный Ханаан полюбил бедную Лею с такой силой, что, когда Лею выдали за другого, он умер. «Ибо крепка как смерть любовь». А Лея упала без сознания на предсвадебном веселье. А няне она сказала: «Словно какая-то неземная сила подхватила меня и унесла далеко… А правда ли, что души тех, кто умер раньше времени, живут с нами, окружают нас?» Ответил ей случайный прохожий, а может быть, и не случайный, потому что все мы здесь, на земле, случайные прохожие!

— Души умерших раньше времени, — сказал он, — возвращаются на землю в иных воплощениях, А бывает так, что блуждающая душа воплощается в тело живого человека, сливается с его душой и в этом находит свое совершенство. Это — дибук.