Цыганский роман - [200]

Пришел он в город не сразу, а через полжизни. Потому что забрали его на военную службу, где он вышел в офицеры и привык жить в казармах. Возле казарм, где служил, и поселился. В помощи дочери и моего отца дедушка не нуждался, хотя приходилось ему круто. Грохотала революция, а тот самый бедолага, который голым плелся по хуторской улице, к этому времени стал господином офицером. Царским. Повезло? Не повезло! Всем моим не везло. Наверное, у меня это наследственное! Не думал дед, что его солдатская храбрость обернется горем. Все подвиги совершил за одну войну, а мучился всю жизнь!

Человеком дед был отчаянно смелым. При Цусиме одолел пролив, который никто не мог перейти, и притащил «языков». Не думал дед, что этот крест будет проедать в торгсине! Ушел в армию, как все сражался, как все не вылазил, не выставлялся, но так получилось, что и второй крест для торгсина заработал. Пришлось «высунуться» — грудью своей, с первым крестом на ней, заслонил командира. Так и пошло: стал унтером, фельдфебелем, а к революции офицером. Я, правда, про чины ничего не знал, но на фотографиях дед был изображен в роскошном мундире, с шашкой. Саблю мальчик заметил, а что там красовалось на погонах, не разобрал. Не интересовался чинами. А вскоре и фотографии уничтожили, про чины в доме и не вспоминали. Наступили другие времена, когда это стало уже не гордостью, а позором. Так что не знаю, в каких чинах был дед: на моей памяти служил он либо завхозом, либо кладовщиком. На большее не посягал: помнил о прошлом. А забыл бы — напомнили.

Вот об этом-то и говорили у нас в доме. Шепотом. Особенно когда приходило время нести в торгсин очередные кресты и медали. Меняли на селедку и какао. Дед жил не торгсином, а воспоминаниями, иногда ходил посмотреть на свою казарму, которая когда-то была ему родным домом. Там и дети воспитывались. До института и кадетского корпуса, который окончил мой дядя.

Не тогда ли стали скрывать цыганское происхождение: неудобно как-то — кадетский корпус, личное дворянство и цыганский табор! Так и осталось наше потомственное цыганство тайной. Тем более что потом стали возникать иные проблемы. А цыганское происхождение, которое тревожило бабку, забывалось. Возраст брал свое — загулы становились все реже и реже, цыганская тема не возникала, об этом забыли, и только люди на нашей улице еще рассказывали про деда легенды.

А он жил совсем не в легендах. Рано утром вставал, с огромным портфелем шел на службу. Портфель не полагался завхозу по чину, но дед носил его, потому что набивал корками хлеба и помоями, кормил дома свиней и собаку. Огромного Полкана, который встречал хозяина радостным лаем и клал в знак доверия лапы ему на плечи. В этот момент он был вровень с дедом, смотрел ему в глаза своими карими глазами. Дед доставал из своего солидного портфеля отбросы и, сортируя их, делил между псом и свиньями. Раньше у него была еще лошадь.

Бабка рассказывала, когда поселились в городе, дед подыскал себе домик на окраине: то ли потому, что, как предполагала мать, был он поближе к казарме, то ли, как утверждала бабка, потому, что там можно было держать «живность». Впоследствии, когда отец мой стал большой шишкой, он по секрету от тестя выбил ему квартиру в городе. Но дед даже не пошел ее смотреть: узнал, что нет сарая, и отказался. Я хорошо помнил, как жаловалась бабка на него: «Конюшня ему, старому цыгану, нужна!»

Но и коней он вскоре потерял — частная собственность отменялась. Тогда дед сам впрягся в тачку и стал возить на себе корм для оставшегося скота — свиней и пса, а также урожай с огорода.

Любил ли дед свой огород или ему нравилось смотреть в степь, которая открывалась сразу же за пустырем, кто знает. Но я часто видел, как стоит он у невысокого заборчика, который сам соорудил из досок и ржавого железа, и смотрит вдаль. А там степь, желтая, словно от пламени костров. И глаза его становились как отсветы тех костров, перламутровыми. Блестели дедовы глаза, мерцали беспокойным светом, и я вспоминал рассказы о его прошлом. Тогда это были легенды, которым никто не придавал значения: мало ли что люди «набрешут»! И я не знал, что правда, а что присочинено.

И вот дед, стоящий в алой косоворотке у своего забора, за которым тенями сгрудились люди, пришедшие из степей, становился чем-то реальным, основательным — легенда должна была стать действительностью, хотя бы потому, что в этом было мое спасение! Жизнь зависела от того, вспомню ли я все так ярко и четко, что мне поверят! И немец, который ничему не верит, и вонючий унтер, который рано или поздно явится ко мне в камеру, чтобы повести в тот подвал.

Но следователь, хотя и иезуит, не торопится загнать меня в «пятерку». Выжидает. Чего-то добивается. А мое дело сочинить такой «ро́ман», чтобы немец отказался от своей идейки подключить меня к «пятерке».

Все наоборот в этом перевернутом мире! Убийство, в котором принимал участие, никого не интересует. Немец о том не знает, но и не доискивается. А рождение, к которому имел самое, так сказать, пассивное отношение, — преступление! Значит, смерть не за смерть, а за рождение! Можно понять расплату за то, в чем виноват, но погибнуть не по своей вине — нет уж, дудки!