Цыганский король - [11]

После второго привала все всадники, сидя в седлах, почему-то пытались срывать цветы, росшие вдоль дороги. Дорога была густо усеяна цыганскими шапками и мужицкими магерками. Коней начали гнать без жалости.

Лязгали колеса, грохотали копыта, длинный шлейф пыли и дыма от люлек тянулся за отрядом. Кое-где на возах шляхта начинала плясать. Некоторые вываливались в пыль, их на ходу втаскивали на солому. Гогот, крики. В такт стуку копыт звучала шальная песня:

— Чем же тебя угощать?

Ты же — мой милый?

Чем же тебя угощать,

Голубь сизокрылый?

— А ты бичом, милая,

А ты бичом, милая,

А ты бичом, ух-ха-ха,

Моя чернобровая.

Третья часть воинов неподвижно лежала на возах. Казалось, что войско не на войну идет, а возвращается после пирровой победы.

Пуща начала редеть, когда ночь окутала землю мраком и влажным запахом далеких болот. Загрохотали колеса по небольшому мосту. В таинственной ночной воде отразился разноцветный огонек Капеллы. В камышах квакали дружно и пылко лягушки. За полчаса до этого король дал приказ молчать. Какой-то шляхтич плакал на возу:

— Бож-же ты мой! А как же это молчать? А где же наши вольности? А кто же это осмелился нам рот замазать? Погибла наша страна…

Ему влили в горло кубок вина, и он умолк.

Огромные ночные деревья дышали ароматом сухого летнего дня, заблудившегося в кронах: скипидаром, мятой, еще чем-то чистым, невинным, беззаботным.

За поворотом дороги замигал желтый огонек. Потом второй, третий. В бывшем доме Яновского не спали. Этот одноэтажный дом с мезонином и галереей, с надворными строениями, размещенными квадратом, был огорожен высоким частоколом из заостренных бревен.

Подъехали к воротам. Яновский застучал тяжелым чугунным кольцом. В ответ собачий лай и голос:

— Кто там?

— Гости к пану Волчанецкому.

В это время цыгане соорудили что-то вроде двух живых лестниц по обе стороны ворот. По спинам залезли наверх два здоровых мужика.

Яновский совсем забыл, что в воротах есть волчок. Вспыхнул факел, осветил его лицо.

— А-а, вот какие гости! — прохрипел голос. — Прежний хозяин… Эй, стража! О-ох!.. Что это?

Послышались придушенные звуки борьбы. Створки ворот распахнулись, и серая толпа ринулась на просторный двор. Побежали к дому. И вдруг на галерее кто-то начал бить в колокол. В доме засуетились, забегали. Потом страшный залп у дверей рванул воздух.

Все закружилось, как в вихре. Оглушенный, сбитый с толку, Яновский, думая, что все уже мертвы, глянул на атакующих и не увидел потерь.

Потом выяснилось, что защитники, в том числе и сам Волчанецкий, были пьяны как сукины коты. Их застали просто за поздним ужином.

На крыльце дома Михал увидел десятка три гайдуков, паливших в свет белый, и среди них самого Волчанецкого в розовых штанах и с саблей в руке.

— На штурм! На штурм! — ревели нападающие. — За родину! За королевство цыганское! За короля!

Защитников смяли и втиснули в двери. Они, заняв лестницу, почти сравнялись в силах с нападающими. Обе стороны палили из фузий так, что с потолка огромными кусками откалывалась штукатурка, оголяя дранку. В обоих станах уже имелись контуженные и оглушенные. Любовница Волчанецкого, поддерживая честь воинствующей белорусской матроны, вылила ночной горшок прямо на голову шляхтичу, возглавлявшему авангард.

— Бей их! Дави! С нами бог!

— Святой Юрий и Белая Русь!

И все же силы были неравные. Через двадцать минут борьбы послышался звон стекла: отряд «коронного судьи» выбивал стекла вместе с рамами, проникая в тыл врага. Среди мужественных защитников возникла паника.

— Нас предали! — закричал кто-то.

Одни защищали награбленное, другие боролись за высокие идеалы добра и потому, вдохновленные зрелищем паники, как львы, бросились на мерзких и вероломных врагов. В следующий миг их схватили, связали и, оставив лежать на полу в углу залы, рассыпались по покоям.

Звон стекла, падающая посуда, треск мебели. Часть доблестных победителей занялась реквизицией трофеев, вторая бросилась искать винный погреб. Запылали факелы, загорелся на отшибе подожженный кем-то сеновал, придавая фейерверку еще большую торжественность.

Бочки выкатили на лужок, вылив половину их содержимого на лестницах. Выбивали днища, припадали к красным фонтанам жадно, будто отравленные. У бутылок отбивали горлышки. Пылали костры, из хлевов долетало отчаянное блеяние овец и недоуменное паническое кудахтанье кур.

Через час на кострах жарились огромные куски говядины, поворачивались на вертелах целые овечьи туши. Вино лилось рекой.

Дикими глазами смотрел на это опустошение Яновский. Это была нищета. Ворвались, словно дикие гунны, и уничтожили весь достаток.

А на крыльце, освещенный заревом, стоял король Якуб и, опираясь на саблю, смотрел на огонь, как Нерон на пожар вечного города.

Лужайка перед ним напоминала поле битвы: в картинных позах, сбившись в кучу, лежали люди; качаясь, бродили раненные в битве с Бахусом.

Шляхта пила в зале. Ели, пили, снова ели и снова пили. Говядина, баранина, жареные гуси, кюммель, мед, водка — все исчезало в бездонных утробах, и Яновский чуть не плакал. Яновщина была опустошена до конца. Наконец и он сам начал есть и пить. Что поделаешь?