Цыган - [195]

Михаил, которому с первой же минуты успела надоесть сорочья трескотня этой словоохотливой женщины, хотел уже выжать газ, чтобы заставить ее спрыгнуть с подножки самосвала, но при слове «Настя» нога его невольно отдернулась от педали. Совсем крохотная девочка, прижавшись головкой к груди матери, усиленно терла кулачками глаза, всхлипывая. Мать погладила ее рыжую головку.

— Ничего, доченька, вот приедем в Усть-Донецк, закапают тебе от этой проклятой амброзии глаза, и они перестанут чесаться. Закапают, доченька, и они сразу же перестанут.

Михаил прервал ее:

— Тебе пора самой перестать языком чесать. Если хочешь ехать, то садись.

— Вот видишь, Настя, мы так с тобой и думали, что не сможет дядя с таким чубом нам отказать, — тут же влезая в кабину самосвала и устраиваясь на сиденье с дочкой, сказала она.

— Но только до Усть-Донецка, — предупредил Михаил. — Мне пассажиров по адресам некогда развозить.

— А нам больше и не нужно. От перекрестка мы своими ножками дойдем. Правда, Настя? — спросила она у дочки. И опять как что-то укололо Михаила.

Слева и справа от дороги сплошными, уже желтеющими стенами потянулись дубовые лесополосы. Девочка вскоре приуснула на груди у матери. Забыл и Михаил, что едет в самосвале не один. Лента воспоминаний опять стала разматываться перед ним.

— Так и будем молчком? — спросил его вкрадчивый голос.

Михаил недружелюбно покосился на пассажирку. Головка девочки тесно прильнула к ее груди.

— Так и будем.

— И на том спасибо.

После этого за всю дорогу она уже ни разу не потревожила его, и вскоре ему опять стало казаться, что едет он по степи в своем самосвале совсем один. Пока ее рука не дотронулась до его плеча.

— Вот и доехали.

Красная стрелка, нарисованная на железном щите между двух столбов, указывала от дороги направо: Усть-Донецк.

Открывая дверцу кабины, она уже хотела было спрыгнуть с подножки со спящей дочкой на руках, но Михаил придержал ее.

— Пусть еще немного поспит. Я вас до больницы довезу.

Но у кирпичного красного здания районной больницы, у которого он через пять минут затормозил самосвал, пассажирке все же пришлось свою дочку разбудить. Взяв ее за руку, она уже пошла между рядами тополей по гравийной дорожке к больнице, но вдруг вернулась. Доставая из сумки оплетенную лозой бутыль, протянула Михаилу, который приготовился уже разворачивать самосвал.

— Возьми, — сказала она, — и выпей это вино со своими друзьями в память о Насте. Мне медсестра из роддома, в каком мы вместе с Настей лежали, все написала про нее. И тебя я сразу же узнала. Ты, конечно, не запомнил меня, а я не раз видела тебя в окно, когда ты приезжал. Вот и получается, что мы с тобой почти родня, потому что тогда я по своей дурости чуток вам, — она положила руку на рыженькую головку дочери, — ее не отдала. Так что если будешь ехать мимо нашего хутора, мы не возражаем, чтобы ты своей без пяти минут дочери и гостинцев завез. Правда, Настя? — И, уводя дочку за руку по желтой гравийной дорожке, еще раз обернулась. — Спросишь Екатерину Калмыкову, там меня каждая собака знает. Или можешь узнать, где квартирует твой свояк Будулай.

Не трогая с места самосвал, Михаил до тех пор смотрел ей вслед, пока посыпанная желтым песком гравийная дорожка не довела ее с дочкой до дверей больницы.

* * *

Цыганское радио, как всегда, первым узнало, что последнее время Михаил Солдатов, бывая в рейсах за Доном, зачастил сворачивать с правобережного горового шляха в один из казачьих хуторов.

Вот тебе и букеты белых гвоздик, которые он каждый раз, возвращаясь из рейса, на могилу Насти завозил! Вот тебе и мужская любовь! Можно, оказывается, и гвоздики по рублю за штуку в Ростове или в Новочеркасске на базаре покупать и при этом не забывать по дороге другие цветки срывать. Конечно, шоферу, особенно в длительных рейсах, без этого не обойтись, тем более если он холостой. Но после смерти Насти еще и земля на ее могиле не успела осесть. И зачем было до свадьбы разыгрывать всю эту комедию любви и верности, которую теперь и по телеку перестали показывать, не говоря уже о кино.

Все женское — не только цыганское, но и русское население поселка конезавода немедленно с негодованием отвернулось от Михаила Солдатова. Даже Макарьевна, у которой он на квартире стоял, перестала ему увязывать перед рейсами в тормозок пирожки и котлеты: еще не хватало, чтобы он закусывал ими у своей новой знакомой за бутылкой.

С еще большим возмущением уже не только женское, но и мужское население конезавода восприняло известие, что у Михаила Солдатова с его новой знакомой из казачьего хутора скоро может и до свадьбы дойти. И сыграть ее он, судя по всему, надеется на собственной «Волге». Иначе зачем бы ему на всех дорогах области, куда ни забрасывал его путевой лист, так интересоваться новыми «Волгами», высматривая и обхаживая их у бензозаправочных станций и на автостоянках, разговаривая с их водителями и владельцами, должно быть, столковываясь с ними о цене. Вот тебе и честный Михаил Солдатов, открытая и широкая душа, который со своим нечесаным чубом на Доске почета у конторы конезавода висит. Кто бы мог подумать, что сразу после смерти Насти так развернется он. При Насте, которая из-за своей честности даже на прокурора учиться пошла, он бы о «левых» рейсах и подумать не посмел. Не случайно теперь и свои тысячи, не иначе как намотавшиеся за время таких рейсов на колеса самосвала, он не в местном почтовом отделении, а в райцентре на книжку кладет. Подальше от чужих глаз.