Цветы тянутся к солнцу - [4]
— Давай-ка лезь, сестренка, под шубу, а то замерзнешь совсем, — добрым басом сказал этот великан, посадил Газизу рядом с собой и прикрыл широкой полой овчинной шубы.
Сразу стало теплее, но Газиза все еще дрожала мелкой дрожью и тихонько стучала зубами.
— Ты скажи мне, Исхак, что этих ребятишек сюда несет? — сказал другой мужчина, сидевший рядом, с улыбкой глянув на Газизу. — Сидели бы дома, на печке.
— Нынче и печки-то не больно греют, — ответил Исхак. — А хоть бы и топили, зачем им дома сидеть? Пусть своими глазами посмотрят, как мы власть у буржуев отбираем. Вырастут — детям своим расскажут. А нас-то уж тогда не будет. Так я говорю, сестренка?
— Та-ак, — пролепетала Газиза, еле шевеля замерзшими губами.
Вдруг над толпой грянуло «Ур-ра».
Сначала издалека донесся неясный рокот. Этот рокот, катившийся над головами людей, точно вихрь, приближаясь, становился все явственнее, потом четкий грохочущий звук пронесся над вагонами, умчался дальше, потом как бы ударился об Услонские горы и снова вернулся могучим эхом.
Кто-то совсем рядом с вагоном крикнул:
— Долой войну!
— Вся власть Советам! — донеслось с другой стороны, и тут же, новой волной, прокатилось над лугом могучее «Ура».
Мужчина, пригревший Газизу, сорвал с головы шапку, замахал ею и тоже закричал «Ура». И Газиза закричала своим тоненьким голоском. И Матали с Совенком тоже махали руками и во всю глотку кричали «Ура».
Потом голоса как-то разом умолкли, и такая тишина воцарилась над толпой, что казалось, будто люди не дышат даже. Вытянув шеи, все ждали чего-то, и вдруг, рассекая тишину, вдали раздался голос:
— Товарищи…
— Это Ершов говорит, — сказал мужчина и привстал немного, вглядываясь вперед. — Правильно, Ершов, — удовлетворенно добавил он, садясь на место и заботливо укрывая Газизу.
Газиза старалась услышать, что говорит этот Ершов, но всего не услышала и не разобрала. Ершов стоял далеко, да и шуба мешала, а вылезать на холод не хотелось. Ветер, дующий с Волги, доносил только отдельные слова.
— …Готовы ли вы к этому?.. Волны революции… Что сейчас должны делать солдаты?.. Земля крестьянам…
А вот то, о чем заговорили здесь, на крыше вагона, когда Ершов кончил свою речь, Газиза услышала от слова до слова.
— Вот ведь выходит, и офицер офицеру рознь, — проговорил сосед. — Одни солдатскую кровь пьют, а сами жиреют, как клопы. Уж я-то насмотрелся. Два года в окопах провалялся. Знаю я этих собак. А этот, гляди-ка ты. Про него говорят, что он и сам за таких, как мы, терпел.
— Так он же большевик, — подхватил Исхак. — Большевики за простой народ и на смерть идут…
Тут кто-то толкнул Газизу в бок. Она высунула головку из-под шубы и увидела Совенка.
— Мы пошли, — сказал он, показывая рукой в сторону вокзала.
Трудно было Газизе вылезать на холод, но не хотелось и одной оставаться здесь, среди незнакомых людей. Она тихонько выбралась из-под теплой шубы.
— Согрелась, дочка, уходишь? — спросил Исхак.
— Ухожу, — сказала она, даже не успев поблагодарить доброго человека, и заторопилась вслед за товарищами.
— Тебе-то хорошо, ты под теплым тулупом сидела, — зябко ежась, с укором пробормотал Матали. — А мы закоченели совсем.
«Ох уж этот Матали, — подумала Газиза, — что ему легче бы стало, если бы и я закоченела? Вечно он ворчит. Вот Совенок, тот молодец. Тоже замерз, а никому не завидует, да еще и шутит».
— Эх, стянуть бы сейчас у тетки Сабиры горячую лепешку, — сказал Совенок и засмеялся, а сам запрыгал и стал колотить руку об руку, чтобы согреться.
А Газизу сразу замутило от голода. С утра она только картошки поела, даже без хлеба. А сейчас-то уже дело к вечеру.
Домой ребята шли молча, невеселые, как будто поссорились друг с другом. Уж очень они устали, замерзли и проголодались.
Мать Закиры Ханида каждый день за руку приводит: непослушную дочь с улицы.
Не такая растет Закира, как другие девочки. Те помощницы в доме — моют полы, убирают на нарах, к приходу взрослых согреют самовар. Иные и штопать мастерицы, и шить, а уж если нечего делать — сядут к окошку и смотрят на улицу. А Закиру и девочкой не назовешь. В куклы она никогда не играла. С малых лет дружит с мальчишками, гоняет собак по улицам, бегает на речку с удочкой…
Покойный отец смеялся над дочкой.
— Тебе, — бывало, скажет, — нужно бы мальчишкой родиться. Промахнулась ты…
Девчонок Закира не любит. А за что их любить? Ревут, обижаются по пустякам. Начнешь с ними играть, а кончится непременно слезами. А Закира слез не любит. Тем, кто ревет, еще и тумаков надает.
Соседки вечно бранят Закиру, а когда своих дочерей ругают, говорят им: «Не будешь слушаться, вырастешь такая, как Закира-Атаман».
И сегодня пришла она поздно, когда уже стемнело, вся посиневшая от холода. Пришла, залезла на печку и ждет, когда мама позовет ее к столу.
На печке хорошо. От кирпичей пышет жаром, греет прозябшую на ветру спину. Вот только заняться нечем. Впрочем, за этим дело не станет. Закира всегда найдет занятие.
Грязным, как у мальчишки, ногтем Закира принялась ковырять побелку на кирпичах. На облупившемся кирпиче получилось пятно, похожее на человеческое лицо. Тут нос, тут — подбородок. Ковырнула еще — получилась борода. А если вот тут ковырнуть — будет тюбетейка. Нет, зачем тюбетейка? Этому бородачу солдатская папаха в самый раз.
