Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - [22]

— Хорошенько за домом смотри, — наказала она Инъэр. — Я буду у тети Ван и скоро вернусь. Как появится отец, приди мне скажи. Ослушаешься, быть тебе битой, негодница!

Инъэр поклонилась в ответ, но не о том пойдет речь.

Цзиньлянь отправилась в чайную и опять разделила ложе с Симэнем.

Да,

Слива сплелась с абрикосом весной —

Пусть делят другие печали с тоской.

О том же сложен и романс с двояким смыслом:

Горлянка, горлянка

Толста, как лоханка,

А горлышко узко.

Была по весне она тоньше, моложе,

И ветер дыханьем, бывало, тревожит

Да треплет за гузку.

И как она стала быстрей, чем в полгода,

Колода колодой!

Толстуха, срамница,

Могла ль с бедняком Янь Хуэем[131] ужиться!..

Теперь — по теченью плывет.

Вот свален тщедушный,

Вот сбит равнодушный —

Где делом, где телом прижмет.

Давала горлянка испить на конюшне,

В трактире, подлянка, имела успех,

Да вот не у всех,

Кому бы направить хотела струю.

Теперь от нее отказался б Сюй Ю.[132]

Хоть розово горлышко — темень внутри,

А что в ней за зелье — смотри!

Симэнь Цину казалось, что Цзиньлянь к нему с неба спустилась. Они сели рядом, плечом к плечу. Старуха подала им крепкого чаю и спросила Цзиньлянь:

— Муж ни о чем не расспрашивал?

— Спрашивал, все ли сшила. Одежды, говорю, закончила, остались туфли и чулки.[133]

Хозяйка накрыла стол, поставила вина, и они, никем не стесняемые, стали наливать друг другу чарки. Симэнь пристально рассматривал Цзиньлянь. Она казалась еще прекрасней, чем накануне. После нескольких чарок на лице ее заиграл румянец. Гладко начесанные букли ниспадали на подфабренные виски. Своими чарами она затмила бы бессмертную с небес, превзошла бы лунную фею Чанъэ.

О том же поется в романсе на мотив «Пьянит восточный ветерок»:

Волнует она чувственной красой

И манит своей шпилькой золотой

И легкой юбки нежной бирюзой.

Ее прическа — туч ночных черней,

Наверно то с луны сошла Чанъэ;

И золото красы ее бледней.

Симэнь не находил слов, чтобы выразить свое восхищение красавицей. Он заключил ее в объятья и приподнял юбку, дабы взглянуть на ее ножки. Обутые в атласные, чернее воронова крыла, туфельки, они вызвали в нем неописуемый восторг. Любовники пили чарку за чаркой и вели непринужденную беседу.

— Разрешите узнать, сколько вам лет? — поинтересовалась Цзиньлянь.

— Мне двадцать семь. Родился в год тигра, поздно вечером двадцать восьмого в седьмой луне.

— Много у вас в доме женщин?

— Три или четыре, кроме жены. Только ни одной по сердцу.

— А сколько сыновей?

— У меня только дочь, да и та вот-вот выйдет замуж.

Тут Симэнь начал расспрашивать Цзиньлянь. Он достал из рукава серебряную с позолотой коробочку, в которой хранился особый ароматный чай с корицей, положил плиточку[134] себе на язык и отправил ее прямо в рот Цзиньлянь. Они обнимались, сливались в страстных долгих поцелуях, когда языки проникали друг дружке в уста и ласкались кончиками. Старуха то и дело заходила в комнату — приносила кушанья, подавала вино и не обращала никакого внимания на все их шалости, не мешала их радостям.

Через некоторое время вино распалило их чувства настолько, что Симэнь, сгорая от желания, показал ей то самое, дал коснуться нежными пальчиками. Симэнь, надобно сказать, смолоду перебывал у многих красоток в переулках и аллеях. Воитель его не расставался с умащенной особыми составами серебряной подпругой, отчего обретал еще большую солидность, тверже стоял на ногах, являя грозный вид — лик, багровеющий в обрамлении черной бороды. Словом, молодец!

О том же говорят и стихи:

Детина, прямо скажем, лучший сорт:

То в обращеньи мягок он, то тверд;

То мается-шатается, как пьяный,

А то застынет, вроде истукана.

Привык он, забияка неуемный,

Туда-сюда сновать в пещере темной.

Ютится он в Обители у Чресел,

Два сына всюду неразлучны с ним.

Проворен и отзывчив, бодр и весел,

Красотками он ревностно любим.

Вскоре и Цзиньлянь сняла одежды. Симэнь прильнул к ее прелестям — ничем не затененному, бело-ароматному, густо цветущему, пышно-нежному, розоватому с бахромою, упруго-связанному — тому, что любят тысячи, жаждут десятки тысяч и сами не ведая, что это такое.

О том же говорят и стихи:

Горячи, упруги губы,

Всем желанны и не грубы;

В играх держатся пристойно,

Поиграют — спят спокойно,

Обитают у обрыва,

Где трава совсем скудна.

Кто-то юркнет к ним, игривый,

И начнется бой шутливый.

Вмиг желанье и упорство

Одолеют непокорство —

Тем и кончится война.

С тех пор Цзиньлянь каждый день встречалась в чайной с Симэнем. Связало их сердца обоюдное чувство, прилепила как клеем, друг к другу любовь.

Исстари так повелось: добрая слава дома сидит, а дурная — за тысячу верст бежит. Не прошло и полмесяца, как про тайную связь Цзиньлянь и Симэня узнали все соседи. Только У Чжи оставался в неведении.

Да,

Он в праведных трудах проводит дни и ночи,

А как пресечь позор — и помышлять не хочет.

О том же говорят и стихи:

О добрых делах ничего не известно,

А слава дурная звенит повсеместно.

Бедняга У Чжи, его участь жалка —

С Симэнем жена его тайно близка.

Тут наш рассказ раздваивается.

* * *

Расскажем теперь о пареньке по фамилии Цяо, который жил в том же уездном городе. Было ему лет шестнадцать. Поскольку родился он и вырос в округе Юнь, куда был отдан в солдаты его отец, мальчика стали звать Юньгэ — Юньский сынок. Жили они вдвоем со старым отцом. Юньгэ был малый смышленый, торговал свежими фруктами у кабачков, которых немало разместилось по соседству с управой. Частенько перепадало ему и от Симэня.