Цветы из чужого сада - [3]

Алик шарахнулся в сторону и, не оглядываясь, побежал по берегу. Гога, Шурка и Славка торжествующе засмеялись.

– А вы не маменькины? – спросил Лешка.

– Мы нет, – смутился Гога.

– Мы – Бавыкин и компания, – хвастливо заявил Славка.

– Кто Бавыкин?..

– Он Бавыкин, а мы с Шуркой компания.

Лешка лежал на Земле, опершись на локоть, и наслаждался теплом и восхищением, которое светилось в глазах мальчишек. Ему нравилось, что они видели в нем героя. Порывшись в кармане пиджака, он достал пачку сигарет:

– Закурим?

Мальчишки растерялись.

– Мы не курим, – объяснил Шурка.

– Научу. Это нетрудно. Ты, Заячья губа, держи.

Славка взял сигарету и начал разминать, как делал отец.

– Мне не надо, – отодвинулся Шурка.

Гога молча, с чувством собственного достоинства взял сигарету и похлопал себя по карманам, словно искал спички.

– Сейчас дам запалить, – сказал Лешка.

Две спички сломались, потому что у него дрожали руки, третью задул ветер. От четвертой он сначала сам прикурил, потом дал прикурить Славке Заячьей губе. Славка закашлялся, рассмешил Лешку.

– Эх ты, Заяц. Смотри, как надо…

Он затянулся и медленно выпустил дым через ноздри. Его оттопыренные уши по-мальчишески выражали удовольствие от удавшегося фокуса. Продемонстрировав это несколько раз, Лешка спросил:

– Вы где живете?

– Мы? – переспросил Шурка. – В Речном переулке.

– Все?

– Ага… А вы?..

– А я около Успенской церкви.

Немножко в стороне от школы, возвышаясь над домами, играла на солнце золоченая маковка Успенской церкви.

– Там? – показал рукой Гога.

– Там.

– Мы в прошлом году носили туда щеглов. Наловим и несем туда по тридцать копеек штука. Старушки выпускают их. Покупают и выпускают. Это считается праздник такой.

– Благовещенье, – сказал Лешка.

3. Алик

Алик прибежал домой и расплакался. Он побросал в передней прямо на пол кашне, пальто, фуражку и спрятался в своей комнате.

Его мама, Евгения Викторовна, полная женщина со взбитой на затылке прической, выглянула из кухни, торопливо сняла цветастый фартук, вытерла об него масляные руки.

Она сегодня пораньше пришла с работы, хотела приготовить к возвращению Алика из школы его любимые оладьи, а он даже не заглянул на кухню, где так вкусно пахло.

Евгения Викторовна открыла дверь в комнату к Алику.

– Котя, что случилось?

– Уйди, я тебе не Котя.

Он лежал на диване, уткнувшись лицом в зеленую атласную подушечку, шмыгал носом и безутешно вздрагивал худенькими плечами. Когда мать села к нему на диван, он от нее отодвинулся вместе с подушечкой.

– Опять что-нибудь этот хулиган Гога? – спросила Евгения Викторовна.

– Нет.

– А кто же?

– Все.

– И Славка?

– Да.

– И Шурка?

– Я же сказал, что все…

– Перестань нервничать и расскажи спокойно. Они тебя ударили?

– Нет.

– А что же тогда плачешь?

– Они называют меня твоим сынком.

– Ну и пусть называют. Ты и есть мой сынок.

– Ты ничего не понимаешь… – оторвал Алик от подушечки мокрое лицо. – Они называют меня маменькиным сынком. Поняла?.. Поняла?..

– По-моему, это одно и то же.

– Ты ничего не понимаешь.

Алик в отчаянье махнул рукой и опять уткнулся в подушечку. Евгения Викторовна положила ему руку на плечо.

– Перестань, Алик… Как тебе не стыдно так со мной разговаривать? Я все понимаю. Ты хочешь быть таким, как Гога. Бить стекла, ломать себе ноги. Ну что ж, я могу пойти к нему и попросить, чтобы он тебя всему этому научил.

Алику стало ясно, что она ничего не понимает. Он выдернул плечо из-под руки матери и, повернувшись на бок, уткнулся лицом в спинку дивана, противно пахнущую дустом. Ему хотелось сейчас быть на берегу с ребятами и с этим странным парнем, который купался в ледяной воде, а он должен лежать, уткнувшись в спинку дивана, и нюхать дуст. «Вот надышусь, – подумал Алик, – и умру. Пусть тогда плачут».

Евгения Викторовна молча сидела рядом. Она машинально разглядывала висящий на степе портрет Гагарина и думала о том, что она день и ночь работает в машбюро, берет на дом работу, все старается для сына, а ему какие-то мальчишки дороже матери. Она вздохнула, поправила свою взбитую прическу и дружески тронула сына за плечо.

– Ну, успокойся.

– Нет.

– Посмотри на меня.

– Не хочу.

– А я хочу, чтобы ты посмотрел на меня.

– Не хочу.

– Какой упрямый.

– Я не упрямый.

– Ты просто не маменькин сынок, да? – грустно спросила она.

Тяжело скрипнули пружины дивана. Евгения Викторовна отодвинулась и низко опустила голову. Слезы у Алика сразу высохли. Он одним глазком сквозь ресницы посмотрел на мать и увидел, что у нее усталыми морщинками около глаз и на лбу легло горе. Алик забыл про свои обиды, потянулся к матери, виновато просунул ей под руку свою голову. Рука матери некоторое время лежала, как чужая, потом ожила, погладила Алика, набрала полную горсть вьющихся черных волос, ласково потрепала:

– Вот тебе, вот тебе.

– Мам, ты самая хорошая на свете, – прошептал он.

– А ты самый плохой.

– Ну и пусть, а ты все равно самая хорошая.

– Не подлизывайся.

– Я – твой сынок. И если хочешь, зови меня до старости лет Котей.

– Ладно уж. Расплакался. Река и так вон на сколько за одну ночь прибавила воды, а тут еще твои слезы. Того и гляди нас затопит…

4. Девчонка с соседней улицы

Среди всех девчонок, с которыми Алик познакомился за всю свою жизнь, он выделял только одну Нинку Пономареву. В самые тяжелые минуты, когда его обижал Гога Бавыкин или кто-нибудь из компании, к Алику подходила Нинка, давала ему половинку яблока, и ему сразу становилось легче. Конечно, она делала это потихоньку, потому что никто не знал, что у Алика с Нинкой – дружба. Два раза они ходили вместе в зоопарк, а один раз даже были в кино. Нинка Пономарева была хорошей девчонкой, и Алик решил, что, когда вырастет, женится на ней. И вдруг в самую трудную для Нинки минуту, когда она получила двойку по географии, он изменил ей. Случилось это после школы, дома…