Цветы Эльби - [5]
Был он бледен, губы сжаты, а глаза, будто вспыхнувшие зарницы…
И не успели люди опомниться — выхватил охотник из ножен меч и отрубил себе руку… Потом сделал шаг-другой и окропил своей кровью верблюжью шерсть.
Эта шерсть и пошла на вышивки. Стали вышивки такими яркими, так горели на женских платках и на мужских рубахах, что солнце, наконец, заметило их и засияло над землей.
Утихли метели.
Зажурчали в оврагах вешние воды.
Люди радовались весне, ожидая первого цветения, и готовили плуги, чтобы засеять воскресшую землю…
Эта история взволновала меня. Словно и не было ей от роду тысячи лет.
— А Казял, он что, погиб? — не удержался я. — Или это сказка.
Ендимер-мучи не ответил, и я понял, что зря спрашивал.
— Сказка… — промолвил Ендимер, — сказке верить надо. В ней надежда и радость людская. И любовь. Кого народ любит — не забывает. До сих пор живут вышивки, стало быть, и он, охотник, живет. А ты говоришь — погиб…
Костер погас, над нами сияли звезды, такие же далекие, таинственные, как в те времена, когда на земле чувашской рождалась легенда о баторе, вернувшем людям солнце.
ПЕСНЯ БЕЛОЙ БЕРЕЗЫ
О чем поешь стройная береза,
что так печально шелестишь листвой?
Из народной песни
Между ног у меня — ведерко. В нем красноперки и несколько колючих ершей. Нет-нет и забьют хвостами: «чимбулт! чимбулт!» — то всплывут, то снова схоронятся на дне. Думают, нашли себе надежное местечко. Но это длится недолго. Стоит лодке качнуться, и в ведерке поднимается буря.
Не больше часа просидели мы с удочками в Хузах таппи. Отличное место Хузах таппи, какой только рыбы там не водится: стерляди, окуни, судаки, щуки — всего не перечтешь. Не зря по всему Юхминскому краю ходит о нем слава. Поймает рыбак где-нибудь крупного сазана, а говорит, что именно в Хузах таппи.
О Хузах таппи я слышал еще в пути: будто в давние-предавние времена погиб здесь в бою с врагами отважный хузах, что значит казак, из отряда Стеньки удамана[8]. Прибыл он к чувашам с грамотой бесстрашного Стеньки, звал на бой с помещиками. Здесь и повстречал он чувашскую девушку.
Полюбил ее. А отцу девушки не по нраву это пришлось. Так же, как и вольные речи казака. Богатый был старик, мстительный. Однажды ночью привел он царских стрельцов к водопаду, где после ратного дня отдыхал молодой хузах.
Голова его покоилась на коленях любимой. Задремал он и, конечно, быть ему схваченным, кабы не девушка — разбудила парня, и успел он вытащить свою острую саблю. Страшна сабля хузаха без ножен!
Понял сразу хузах, кто его выдал. Прорвал ряды стрельцов, бросился к старику — тот и вскрикнуть не успел. Упал замертво в пенный поток.
Бился хузах бешено. Ведь не только себя спасал, но и честь любимой. Молнией сверкала сабля, подаренная самим удаманом. Всех врагов порубил, сам, тяжело раненный, повернулся к девушке и вскрикнул, точно его в самое сердце ударили. На траве лежала она, не миновала ее секира стрелецкая, прямо в белую грудь вонзилась. Зашатался хузах, сделал шаг-другой к берегу, да и бросился с горя в водопад. С тех пор это место зовется в народе Хузах таппи, что значит — водопад казака.
…Лодка движется к берегу, с тихим плеском волна омывает борта. В лучах рассвета корявое лицо Ендимера кажется посветлевшим, добрым. Иногда он шевелит губами, будто сам с собой разговаривает. Или заговорит, обращаясь непонятно к кому, — то ли ко мне, то ли к воде и прибрежным кустам.
— Природа вечна. Она и человека может сделать бессмертным.
Я смотрю на проплывающие мимо берега. На душе тихо, радостно. Давно собирался поудить рыбу, да все деду было недосуг, а без него я ни шагу. Наконец Ендимер, доверив табун паренькам-подросткам, сам неожиданно позвал меня на рыбалку.
Красива Карлы по утрам. Дышит, словно грудь спящего богатыря. На тихой воде играет рыба, и круги еще долго бегут по воде. Поникшие ветки прибрежной черемухи гладят нас по волосам. Порой кажется, будто они живые и говорят: «Не покидай нас, дружок. Скучно нам без людей. Оставайся».
Я невольно улыбнулся и сказал об этом деду. Он покачал седой копной, у глаз собрались морщины.
— Однако, и ты начинаешь кое-что понимать, — притворился он удивленным. И серьезно добавил: — Понимать природу дано не всякому.
Лодка обогнула мысок, прижимаясь к кустам. Я молчу, думаю о словах Ендимера.
— Слышь? — вдруг спросил старик, тронув меня за руку. — А, поет!
Я отрываюсь от своих мыслей.
— Где, кто поет?
— Береза поет. Вон там, у мыса Илемби!
Иногда мне кажется, что дед просто-напросто выдумывает. Так и сейчас. Ендимер, почувствовав недоверие, насупился. А я, спохватившись, стал усердно прислушиваться. Кругом тихо. Шепчет осока. Под ветром поскрипывают ивы, листок с листком здоровается, с добрым солнышком поздравляет.
— Нет, — говорю я. — Не слышу песни.
— Хорошенько послушай, — как-то очень настойчиво повторяет дед.
— Где уж вам, молодым, услышать.
Я кусаю губы, с трудом скрывая улыбку, и изо всех сил вслушиваюсь в окружающую тишину.
