Цветы дальних мест - [18]

— Да вот здесь мясо… но я еще…

Тетя Маша нашла кружку на столе, удрученно качая головой, зачерпнула воды из бочки и громкими глотками выпила.

— Нет, — сказала, ударив пустой кружкой по столу, — питаться надо, когда работаете. А это разве ж питание? Эта баранина? Запахла уже. Надо бы переделать скоренько. Снимай уху… грязная ж плита у тебя. Лук где? Морковь? Мясорубочка?

Через четверть часа парень умытый и в чистой рубахе сидел за столом и смотрел в книгу, положенную поверх тонкой тетрадки в клетку. На кухне что-то шинковалось, терлось, толклось, рубилось, взбивалось, булькало и шипело.

— И что, баба-то одна у вас? — между делом продолжала опрос тетя Маша. — Я и смотрю, платьишко висит. Странно: все мужики, а начальница баба. Не старая ведь? Я и вижу, платьишко-то на молодую. Модное вроде. Злая, строгая начальница-то? Я начальников видела-перевидела, — тянула повариха одно и то ж, — и в столовых, и в буфете когда работала. От у меня зять… Да ты не слушаешь? — выглянула из кухни в прогал. — Зять у меня, говорю, тоже, как ты, чуть что, сразу газету читает. С им говоришь, а он ничего. Сперва первую страницу прочтет, потом развернет, как директор, и вторую читает. Молодые ученые теперь. Про что хоть читаешь?

Парень прихлопнул книгу, взглянул на обложку, будто и так не мог сказать про что, пробубнил:

— Про убийство Кеннеди.

— Это что же такое?

— Американский президент.

— И кто ж убил?

— Это и непонятно до сих пор.

— А что ж читать тогда, коли непонятно? Не, умела 6 я читать, я б про другое читала.

— А вы не умеете?

— Кто тебе сказал. Умела, конечно. Да только теперь разучилась, позабыла, что ли. Но про Америку не стала б читать. Я б такие книжки читала, где красиво все, все в платьишках ходют.

— Это вам Тургенева надо.

Прошло минут пять, разговор плелся по-прежнему, челночком слов все гуще переплетая те же ниточки.

— Толик-то мне давненько говорил, что, мол, они там в пустыне повара ищут. — Сама же гремела чем-то, двигала, преобразовывала. — А мне и невдомек, чтоб самой. А То-лик… — Прогал был занавешен пестрой тряпкой, поварихи видно не было, упрямый голос вещал из-за кулис. — Деньги, мол, на повара выписаны, а человека нет. Я тогда у дочки сидела… А Толик к зятю пришел, зять тоже шофером… Странный он. Ехали сейчас, а он: ухожу, говорит, с работы и уезжаю. Куда, говорю, поедешь-то? А он: да хоть куда, говорит. Заявление, говорит, подал, хоть бы отпустили. Хоть к черту, говорит, из пустыни из этой. А я ему: деньги плотят, и работа неплохая. А он: во, говорит, где мне она, работа эта. И по глотке себя, чудной. Зять вон тоже дочку подбивал: едем да едем. И что, внуку шестой годок, все едут… — Было слышно, как она стучит ножом, потом жадно хлебает из кружки.

Парень встал. Прихватил книжицу и тетрадь и отправился в мужскую комнату, свалился на раскладушку. Пепельницу пододвинул, но сигарет в мятой пачке не нашел. Скомкал пачку, устроил книгу на грудь, прислушался.

— Мух надо выгонять, — звучал голос поварихи дальше и глуше, — липучки повесить. Есть у вас липучки-то? Вот я и говорю: повесить и повыгонять. Ишь, полотенце-то как изгваздал! Мух никогда не надо, чтоб в доме были, где пища лежит. Вот в столовой у нас…

И росло впечатление, что не из яви этот голос, из сна. Может, и впрямь: был-был он один, соскучился, задремал, и пригрезился ему водовоз, разговор об озерце среди пустыни и тетя Маша, недвижные рассказы ее. Вот говорит она сейчас за стеной, но, видно, голос ее лишь снится.

— Почитай, через то, что по столовым жизнь проработала, и сама выжила, и дочку вырастила. Года-то какие были, так ни с того ни с сего не прокормишься. А я всегда поросенка держала, да. От столовой помоев всякий день принесешь, да объедки разные, да шелуху, а поросенку и в рост. Считай, на этих поросятах мы с дочкой и продержались. Ну и масла иногда, хоть растительного, но редко. Вот старший повар у нас был, тот да… А свинья у меня, помню, раз была вся черная. Я ее так Чернухой и звала. Так вот, та Чернуха странный характер имела, милиционеров терпеть не могла…

И вдруг до нетерпения захотелось парню услышать, что дальше с Чернухой этой будет, никогда ничего интересней, чем про Чернуху, не слыхивал.

— А на грех милиционер напротив проживал. Так вот, Чернуха моя как увидит на ём форму, так за ним и бежит. Хрючит на всю улицу, аж рычит, будто загрызть на месте хочет. Ну, соседи, конечно, все смеются над ним, только мне не до смеха. И точно: однажды, выпимши крепко, прибегает ко мне во двор с пистолетом. Усё, кричит, Марья, нету сил, где, кричит, твоя распаскудная хрюшка, враз, говорит, застрелю. В стыд, кричит, ввела меня по всему участку. А я ему в ножки тогда и бух! А то убьет, думаю, как есть убьет, и жаловаться некуда будет. Иван, плачу, Тихоныч, голубчик, так ведь не со зла она, зрение у ее так по-свински устроено, в форме тебя не признает… Смотрю, отходить стал маленько. Чтоб, говорит, не видел ее больше. Подтяжки подобрал, пистолет сунул и пошел со двора. Так и пришлось к майским зарезать, когда никакого весу не нагуляла…

Но курить хотелось.

Парень потянулся с постели, поглядел по полу — не завалялся ли бычок, но все окурки были коротки. Тогда он вытянул рюкзак из-под соседней койки, решив одолжить у соседа пачку. Одолжит, а отдаст, как в магазин поедут…