Цветы дальних мест - [17]

Раскладушка долго молчала.

Парень, издергавшись вконец между булькавшими на плите кастрюлями, мытьем посуды и заметанием следов, позабыл было о тете Маше, как раскладушка неожиданно и громко крякнула. Парень прислушался. Повариха поперхала спросонья, явственно простонала, и в тон пружины что-то заупокойно проныли. Потом раздалось кряхтенье, тетя Маша высморкалась, проелозили по полу тапки, дверь в столовую приоткрылась.

Парень выглянул из кухни.

Предстала перед ним несомненно та же тетя Маша — постанывающая и заспанная, с той же опухолью на месте лица, в том же платье с бордовыми мятыми цветами. Но выражение всей ее скомканной коротконогой фигуры было столь отчетливо новым — виноватым, приниженным, — что парень застыл как стоял, тут же и убоявшись загадочного контраста.

Пряча глаза, неловко и боком, опустилась тетя Маша на складной табурет, поводила головой, просипела с посвистом:

— Уж извините меня. Это соседка все, ведьмюка.

Парень лупился на нее. Краем красного глаза тетя Маша нашла его в проеме и, убедившись, что ее слушают, справившись с накипью в горле, продолжила в пустоту: — Ты, говорит, Марья, куда едешь? В пустыню, говорю, к геологам.

Она глотнула воздуха. Был это, бессомненно, зачин исповеди, и парень воспитанно приселся тут же.

— А знаешь, говорит, что у геологов у энтих такой закон есть? Я испугалась, какой такой закон? А такой, говорит, закон, чтоб все трезвые ходили. По тому закону, говорит, кто пьяный во первый раз приедет — тому ничего, а кто на месте нажрется — сейчас штраф. А где, говорит, видано, чтоб перед дорогой не выпить? Я сама-то не пью, — уточнила повариха со скорым косым и жалобным взглядом, — а она, соседка-то, пьянь лютая, три раза леченная, колотая и зашитая. Но только ей лечение — что слону дробина. Здоровше меня в три раза, вот и уговорила. Сперва рупь взяла, потом еще два и посуду. — Повариха вздрогнула, зябко потерла кулачки, ежась, продолжала: — А я смолоду не пью, считай, первую рюмку-то пригубила на старости лет. Из старообрядцев я, из староверов иначе.

Парень не кивал, не соглашался явно и, чего доброго, не верил, а сидел против нее с внимательным выражением.

— Так они, староверы, ни-ни, не пьют, — с нажимом и убежденно втолковывала тетя Маша, — вера ихняя не дозволяет. С этим делом строго-настрого. Я из деревни-то рано ушла, вотчим не пускал. Как наказал с энтих вот лет кудельку тянуть, так ни шагу из дома. А я кудельку справно тянуть умела. Щиплешь пальчиками, а кудельку тянешь. Понятно вам?

Парень кивнул добросовестно, но тетя Маша взглядывала на него с сомнением.

— А как вотчим помер, есть нечего стало, мы и разбрелись кто куда. Я на стройку пошла, в город, в общежитии жила. А со мной одна в комнате, на манер энтой соседки, только, считай, мордатей. И были у ней именина. Гостёв наприглашала, все мужичья, и все с самогоном вваливаются да за стол. Я сижу в уголочку тихонько, а они как пошли, как напились, вкруг нее так и толчь, так и толчь. И сама приняла как следует и давай ко мне приступать. Поди, говорит, Марья, да со мной выпей. Знала, хрюшка паскудная, что не пью, а все одно орет на мене, это чтоб пред кобелями своими фасон держать. Проздравь, кричит, мене, Марья, как есть проздравь. И так прилипла, что банный лист: проздравь ея да проздравь. Я ни в какую, сижу ни гугу, тогда схватили они меня, двое держат, псы здоровенные, а она, блядюга, рот мене разжимат и сивуху в рот залить хочет. Я-то зубы сжала, не даюсь, головой верть да верть, а она пуще ярится. Не хошь, орет, мене проздравить за мое здоровье? И пошла по щекам бить. Хлещет эдак по лицу, псы гогочут. Справились, конечно, — вздохнула тетя Маша, наклонила голову по-девичьи и почертила пальцем на подоле. — Мне тогда годков двадцать и было. Влили, зажгло огнем, голова кругом, возле рожи жирные смеются, плывет все. Потом рвать стала. И стыдно мне, и рвет мене, и жгет огнем. С того вечера два дня домой не ворочалась, ходила над рекой, топиться думала. Да вот не утопилась… Меня Марьей Федоровной зовут. Да только зови тетей Машей, все так кличут. И зять теть Маш, и соседи теть Маш, и внучок — и тот теть Маш… — Круглое и еще гладкое ее лицо за время рассказа покрылось испариной. — Ну, — нетвердо поднялась на ноги, — показывайте кухню, где у вас чего.

На кухне спросила осторожно: — А сколько ж человечков вас будет? Пять?! — даже присела. — Да разве ж это экспедиция?

— Отряд.

— А Толик сказал: экспедиция. — Она протянула разочарованно, но тут же и воспряла: — Ведь на пять человечков-то и пирожки сделать можно, и беляши, и пельмешки Я ведь и на сто, и на двести готовила. А на пять-то… — И тут же испуганно: — А чегой-то у тебя кипит?

— Суп.

— Сам готовишь, — руками всплеснула. Она сняла крышку с кастрюли, издали заглянула и, крадучись, понюхала. — Чтой-то не пойму.

— Рыбный суп, — пояснил парень буднично.

— Из какой же такой рыбы? — осторожно прошептала.

— Из консервов. Уха рыбацкая в банках, — бодрым рекламным тоном утвердил парень, но покраснел.

— А это? — указала на соседнюю кастрюлю.

— Картошка.

— Вижу, что картошка. Пустая?

Парень замялся.