Цветок в пустыне - [41]

Динни, оставив мужчин на пороге знакомства, постояла в раздумье и двинулась на север, к приходу святого Августина в Лугах. Девушка инстинктивно стремилась прежде всего сломить сопротивление побочных родственников, чтобы обойти с тыла позиции прямых. Поэтому к центру практического приложения христианских догматов она приближалась с какой-то опасливой бодростью.

Тётя Мэй поила чаем двух молодых универсантов перед уходом их в клуб, где они заведовали кеглями, шашками, шахматами и пинг-понгом.

— Тебе нужен Хилери, Динни? Он собирался заседать сегодня в двух комитетах, но заседания могут и сорваться, потому что он чуть ли не единственный член обоих.

— Я полагаю, дядя в курсе моих дел?

Миссис Хилери кивнула. На ней было пёстренькое платьице, и выглядела она очень молодо.

— Вы не расскажете мне, какое мнение сложилось у дяди?

— Я предпочла бы, чтобы он сделал это сам, Динни. Никто из нас не помнит мистера Дезерта как следует.

— Люди, которые его как следует не знают, не могут верно судить о нём. Но ведь ни вы, ни дядя не обращаете внимания на то, что говорят посторонние.

Динни произнесла эту фразу с простодушным видом, который ни в коей мере не обманул миссис Хилери, имевшую опыт работы в женских учреждениях.

— Как тебе известно, Динни, мы с Хилери оба не слишком ортодоксальны, но глубоко верим в то, чему учит христианство, и не надо притворяться, будто ты об этом не знаешь.

«Стоит ли эта вера больше, чем доброта, отвага, самопожертвование, и обязательно ли нужно быть христианином, чтобы ею обладать?» — мелькнуло в голове у Динни.

— Я воздержусь обсуждать твою помолвку. Боюсь сказать что-нибудь такое, что противоречит точке зрения Хилери.

— Тётя, какая вы примерная жена! Миссис Хилери улыбнулась, и Динни поняла, что ничего не сумеет вытянуть из неё.

Она посидела ещё, разговаривая о посторонних вещах, и наконец дождалась Хилери. Он был бледен и казался озабоченным. Тётя Мэй подала ему чай, провела рукой по его лбу и вышла.

Хилери вылил чашку и набил в трубку щепоть табаку, придавив его сверху бумажным кружком.

— Зачем только существуют муниципалитеты? Почему просто не собрать вместе трёх врачей, трёх архитекторов, трёх инженеров, прибавив к ним счётную машину и человека, который будет работать на ней и держать остальных в руках?

— У вас неприятности, дядя?

— Да. Очищать дома от жильцов, когда кредит в банке исчерпан, — достаточно сложно и без муниципального бюрократизма.

Глядя на его усталое, но улыбающееся лицо, Динни подумала: «Я просто не имею права лезть к нему со своими мелкими делами!»

— Не выкроите ли вы часок во вторник, чтобы посмотреть с тётей Мэй цветочную выставку в Челси? Вряд ли, да?

— Боже правый! — воскликнул Хилери, втыкая зажжённую спичку в центр бумажного кружка. — С каким наслаждением я постоял бы в павильоне, вдыхая запах азалий!

— Мы собирались пойти к часу, чтобы не угодить в самую давку. Тётя Эм может прислать за вами машину.

— Обещать не могу, поэтому не присылайте. Если в час не увидите нас у главного входа, значит, такова воля провидения. Ну, что слышно у тебя? Эдриен мне рассказал.

— Не хочу надоедать вам, дядя.

Голубые проницательные глаза Хилери почти закрылись. Он выпустил облако дыма.

— То, что касается тебя, дорогая, не может мне надоесть. Словом, если не тяжело, — рассказывай. Ты считаешь, что должна выйти за него, так?

— Да, должна.

Хилери вздохнул.

— В таком случае остаётся с этим примириться. Но люди любят мучить себе подобных. Боюсь, что он получит, как говорится, плохую прессу.

— Я в этом уверена.

— Я смутно припоминаю его — высокий, надменный молодой человек в светло-коричневом жилете. Отделался он от своей надменности?

Динни улыбнулась:

— Сейчас он раскрылся для меня скорее с другой стороны.

— Надеюсь, он свободен от того, что называется всепожирающими страстями? — спросил Хилери.

— Насколько я могла заметить, да.

— Я хочу сказать, что, когда человек добился своего, в нём с особой силой проявляется порочность нашей натуры. Ты меня понимаешь?

— Да. Но я думаю, что в нашем случае речь идёт о «союзе душ».

— Тогда желаю счастья, дорогая! Только смотри, не раскаивайся, когда вас начнут побивать камнями. Ты идёшь на это сознательно и будешь не вправе жаловаться. Плохо, когда тебе наступают на ноги, но видеть, как топчут того, кого любишь, — ещё хуже. Поэтому с самого начала держи себя в руках, и чем дальше, тем крепче, не то ему станет совсем тошно. Я ведь помню, Динни, что бывают вещи, от которых и ты приходишь в бешенство.

— Постараюсь не приходить. Когда сборник Уилфрида появится, прочтите поэму «Барс» и вы поймёте его душевное состояние во время того случая.

— Как! Он оправдывается? Это ошибка, — отрезал Хилери.

— Майкл говорит то же самое. Прав он или нет — не знаю. Думаю, что в конечном итоге — нет. Так или иначе книжка выйдет.

— А тогда начнётся собачья свалка и будет уже бесполезно твердить «подставь другую щёку» или не «снисходи до ответа». Печатать поэму значит лезть на рожон. Вот всё, что можно сказать.

— Тут я бессильна, дядя.

— Понимаю, Динни. Я прихожу в уныние именно тогда, когда вспоминаю, сколько на свете такого, в чём мы бессильны. А как с Кондафордом? Тебе же придётся от него оторваться.