Цветок, похожий на звезду - [8]

Совсем вечером я вышла из дома. Было тепло, но от земли ещё несло холодком – так бывает весной. Я прошла по улицам в центр и остановилась возле аптеки. Когда-то здесь, на стене этой аптеки, было написано чёрными буквами длинное пугающее слово «Бомбоубежище». Я помнила его, хотя ещё не умела читать, правда, при мне оно уже было перечёркнуто широкой коричневой чертой. Потом стену покрасили, но слово проступало через слой краски, а потом через два слоя краски, напоминая и напоминая о себе. Потом стену облицевали пёстрой каменной крошкой, и слово осталось там, внутри. Те, кто родились позже, уже не знают, что за этой весёлой облицовкой замуровано огромное, чёрное, пахнущее войной слово. И

Из сквера рядом неслись волнующие гитарные переливы, юный, ломающийся голос пел, вкладывая в немудрящие слова всю грусть и томление первой любви:

А-а-тчего-о

Ясный и счастливый мир,

Ка-ак первый снег, растаял…

Вот сейчас возьму, подойду и сяду рядом с менестрелем. Если не прогонит, будем сидеть рядом и петь про первый снег, который всё равно растает по весне. Я вообразила себе менестреля – одинокий, несчастно влюблённый, закомплексованный, с худыми мальчишескими кистями озябших рук. В этот момент я услышала девичий писк, а потом грянул на весь сквер дружный молодой гогот. Менестрель был не одинок. Вокруг него были дружки и подружки – дерзкие, независимые, несовершеннолетние. И весна эта была для них.

Стеклянный параллелепипед телефонной будки в двух шагах от меня. Можно войти, бросить монетку – и в доме, что светит огнями напротив аптеки, человек встанет с кресла, чтобы подойти к своему телефону.

– Привет… – начну я, захлебнусь и замолчу.

– Привет, – устало скажет он.

– Знаешь… – начну я, захлебнусь и замолчу.

– Знаю, – устало скажет он. – Знаю, пришельцы прилетели.

– Мне никто не верит, – скажу я шепотом и почувствую слёзы на щеках.

– Значит, они прилетели только для тебя, – скажет он.

Мы замолчим, моя голова, как и всегда при звуках его голоса, станет пустой, лёгкой, в ней начнут взрываться зелёные и голубые ослепительные звёзды.

– Ну, пока, – скажет он и даст отбой.

А я останусь стоять с трубкой в руке.

Двухкопеечных монет у меня больше нет ни одной, я проела их сегодня днём с Дружком. Да и звонить никому не нужно. Зачем звонить человеку, без которого я прожила целый год, и он меня не искал. Не знал, где я и с кем, не знал, как я болела с высокой температурой, и Оксана с Танечкой меня выхаживали. Не знал, как однажды в Москве у меня украли всё сразу – кошелёк, косметичку, документы, а мне было всё равно. И как я упала в гололёд, а потом долго хромала. А один раз чуть не попала под машину, потому что мне было всё равно. Как я плакала по ночам и не могла засыпать, а днём была самой весёлой, самой нарядной и самой отчаянной и остригла волосы совсем коротко, и выходила без шапки под дождь и под снег – и всё потому, что мне всё было всё равно.

Одиннадцать месяцев моей жизни – короткое отчаянное лето, безысходная осень и долгая, холодная, изнуряющая зима.

Я постояла ещё чуть-чуть, замёрзла и пошла домой. Я шла мимо аптеки, мимо дома, на окна которого сейчас смотрела, а потом мимо Санькиного дома и мимо Лёлькиного, а потом мимо школы, где училась моя мама, а потом училась я, а сейчас была контора комбината бытового обслуживания.

Я шла через сквер, куда бегала на свидания, а потом через другой сквер, где мы с классом сажали деревья. Я шла под этими деревьями и трогала их рукой – я их всех знала по именам: дерево Серёжка Боровиков, дерево Вовка Зуев, дерево Пашка Веретенников, и дерево Лёлька Эрперт, и дерево Санька, и дерево я… Кора деревьев была тёплой, и каждое дерево меня понимало и слышало то, что не слышат люди. И знало то, что не знают люди и знало, что прилетели пришельцы…

Я прошла мимо всех этих зримых и материальных вех своей прошедшей жизни и поднялась на бугор, оставшийся со времён татаро-монгольского нашествия.

Взялась за кольцо своей калитки, оглянулась в последний раз – и увидела Пришельца.

8

Он сидел под нашей ветлой, прямо на земле. Было тихо, и небо было звёздно. Я подошла к нему, и он встал. Он был очень высокий, и у него были светлые глаза. И светлые волосы. Как у викинга.

Мы стояли на татаро-монгольском бугре, смотрели друг на друга и молчали.

– А где ваш корабль? – спросила я, наконец, охрипшим после молчания голосом.

– Там, – он махнул рукой вдаль, туда, где истаивали в реке вечерние огоньки.

– А что вы здесь делали? – я чувствовала, что от меня осталось одно только сердце. Оно сделалось каким-то удивительно большим и трепетало, как птица на взлёте.

– Ждал тебя.

Он называл меня на «ты», а я его на «вы», и это так, наверное, и должно было быть.

– Вы сидели на сырой земле. И напрасно, – самолюбиво сказала я. – Характер у меня плохой. И готовить я не люблю. И волосы у меня всегда лохматые. И палец на левой руке кривой. Вот.

Я собралась продемонстрировать палец, но он, не глядя, подхватил мою руку и прижал к своей щеке.

– Да, – сказал он. – Я знаю. Ты очень красивая. У тебя в глазах отражаются звёзды.

– А ты… сейчас уйдёшь? – я вдруг сказала ему «ты», и это, наверное, и должно было быть так.