Цветины луга - [128]

44

Когда заводские приехали в Опинчовец, туда собралась вся деревня. Пришли и стар, и мал. Они смотрели на разбросанные повсюду черные водопроводные трубы и убеждались, что нету них больше Опинчовца. Некоторые со злости пытались столкнуть трубы ногами под откос. Народ гудел. Особенно шумно было там, где появлялся главный инженер. Куда бы он ни пошел, перед ним вставала стена людей. В лесу, на поляне, собрался народ, как на народный суд. Первыми начали, как всегда, женщины.

— Если и это у нас отберете, тогда лучше и нас на завод забирайте!

За ними подняли свои герлыги чабаны.

— Послушай, инженер, мы всегда думали, что ты человек добрый, а ты, выходит, похож на Солнышко. Скажи нам правду! Не молчи! Тот хоть и крут и глуп был, а действовал прямо, так что при случае мы всегда могли посторониться, как от бешеной собаки. А тебя и понять-то невозможно. О чем думаешь, чего хочешь? Что, разве у вас во Фракии все такие скрытные?

Инженер молчал, улыбаясь.

— Чего ты смеешься? До каких пор это будет продолжаться? Тогда, на Вырло, подняли нас, как на пожар, сюда перебросили, а теперь вот…

— Он за прошлое вины не несет. Он и сам натерпелся от Солнышка.

— Если тогда не был виноват, то сейчас не должен так поступать. Если не нас, так хоть скотину пусть пожалеет. Куда мы ее сейчас поведем? Овец трогать нельзя. Они ведь уже котные.

— А нас куда отправите? Как мы жить будем?

Инженер смотрел на людей, читая в их глазах недовольство, злобу, и не знал, как пробить эту стену ненависти. Поступить так, как Солнышко на Вырло и перед школой, он не мог. Инженер прекрасно понимал, что насилие порождает насилие, озлобляет людей, пробуждает и сплачивает силы отрицания и разрушения.

— Где председатель? — спрашивали друг друга люди.

— За юбку жены держится. Ребенка купает.

— Есть у нас председатель или нет?

— С тех пор, как Мара родила, нету…

Инженеру казалось, что этими возгласами они бросают камушки и в его огород. Мара родила в его кабинете, он помог ей устроиться при заводе и с тех пор председатель стал бывать на селе наездами. Все его внимание было поглощено семьей.

— Он ведь рано не может теперь приезжать. Вот накормит ребенка и приедет. Чего вы хотите, девяти-то еще нет! — сказал кто-то, пытаясь шуткой разрядить атмосферу, но люди не унимались.

— Он сюда как инструктор приезжает, а не как председатель.

— Тогда мы ему гонорар платить будем, как советнику, а себе выберем нового, своего председателя, который защищал бы наши интересы, с нами вставал, с нами ложился. А этому что? Ему хоть трава не расти!..

Инженер разговаривал с техниками, которые что-то измеряли, время от времени заглядывая в план строительства. Он хорошо знал характер орешчан и выжидал, пока они выскажут свою обиду, тогда с ними легче будет договориться. А если сейчас начать возражать, то их души, многолетними страданиями, вспыхнут, как сухостой. Он помнит, как на его родине, во Фракии, в детстве из-за пустяка сгорел целый лес. У одного врача в Родопах была небольшая дачка, где он обычно жил летом. Однажды он решил сжечь сухую траву. День был тихий и безветренный, лес был далеко. Поджег и пошел заниматься своим делом, а искра, точно змея, подобралась к лесу, и участок в пятьдесят гектаров сгорел дотла. Три дня и три ночи горел. Он сам вместе со всеми ходил его гасить. Но ничего нельзя было уже сделать. Пожар вспыхивал то в одном, то в другом месте. Доктор за это поплатился своей жизнью. Умер от страха. Сердце, говорят, не выдержало.

Инженер вспомнил этот случай и решил не возражать крестьянам. Ему казалось, что если он начнет объяснять, а тем более, возражать, то его слова, подобно искрам, будут передаваться от одного к другому и зажгут злобой всю деревню. Поэтому он молча занимался своим делом, но голоса людей звучали все ожесточеннее и это напоминало ему другой случай, который произошел с ним не так давно: свой первый приезд на орешчанскую землю. Там, где сейчас завод, были Цветины луга и крестьяне тогда забросали его комьями земли.

Вопрос об Опинчовце он готовил давно, советовался и с Тучей, и с Сыботином и другими орешчанами. Он рассчитывал, что рабочие завода лучше всего смогут подготовить своих близких. Но знал он и другое, что согласие, данное наедине в кабинете, может не устоять против общей воли людей. Так оно и случилось.

Инженера тревожило то, что люди эти по-своему были правы и сейчас трудно было им доказать, что все это делается для их же счастья. Многие из них примирились с заводом. Им больше не мозолили глаза ни буровые вышки на Вырло, ни бассейн на Тонкоструйце, ни мост и асфальт. Примирились ли они с этим или поняли наконец, что жизнь становится лучше? Он знал крестьян, ему было прекрасно известно, как медленно, недоверчиво, постоянно озираясь назад, двигаются они вперед. Если за процессом развития мировоззрения крестьян будет наблюдать человек, не знающий их душу, ему покажется, будто они остались теми же, что они топчутся на месте, точно солдаты, выполняющие в пол-ноги команду «На месте шагом марш!». Но хотя у них была медленная, воловья поступь, они все же двигались вперед. Перешагнут через препятствие и сделают шаг вперед. Но подобно волам, которых умело подгоняет добрый хозяин, делают это, подчиняясь чужой воле. Вот и сейчас. Они уже знали инженера, прислушивались к его голосу, привыкли к тем ударам, которые им наносил завод. Надо только уметь дать направление, и они сразу же пойдут туда, куда нужно. А если наброситься на них с криком и руганью, они могут все перевернуть, распотрошить и уничтожить. Он еще не считал себя хорошим руководителем. Да и они все еще не считали его своим. Они ненавидели Солнышко, а ведь он стал его преемником, и ему казалось, что это породило в них известное недоверие к нему. Он убедился, что за эти два года и Дянко Георгиев не смог стать хорошим хозяином. У крестьян есть какое-то шестое чувство, у них на начальников глаз наметан. Они видят их насквозь. Это-то чувство и помогло им понять, что Дянко боится Солнышко, что он не выдержал и капитулировал, хотя сами, своими глазами они этого и не видели. Дянко всегда находил с ними общий язык, защищал их интересы. Перед ними он никогда не проявлял ни трусости, ни отсутствия воли. Но они почувствовали его надломленность и теперь, что бы он ни говорил, не верили ему. Дянко действительно стал здесь гостем. А все потому, что мыслями он был теперь на заводе, с женой и сыном, а сюда наезжал, точно какой инспектор.