Цвет. Захватывающее путешествие по оттенкам палитры - [148]

Как он и обещал, на нитях появилось флуоресцирующе-зеленое пятно, которое через несколько минут стало желтым, а затем фиолетовым, как синяк. Данный краситель является естественным светочувствительным соединением: фиолетовый цвет появляется в результате реакции на солнечный свет, в противном случае остается зеленым. Любопытно думать, что это природное химическое соединение могло, если бы кто-нибудь нашел способ его фиксировать, быть использовано для создания первых в мире фотографий. Мы могли бы унаследовать созданные этим органическим красителем древние фотоизображения ацтекских ритуалов или тысячелетние детские фотографии, все сумасшедше-галлюциногенно-контрастные. На мгновение, когда я фотографировала Сантьяго, счастливо держащего маленькую раковину, я представила, что изображение проявилось как фиолетовое пятно с лимонно-зелеными пятнышками там, где лежали тени.

С наших каменных укреплений мы могли видеть человека с трубкой, который далеко внизу, в море, нырял, оставаясь, казалось, целую вечность под водой. Это произвело на меня такое сильное впечатление, что я засекла время: каждый раз в среднем он находился под водой больше девяноста секунд. Мне нравилось думать, что он ловит жемчуг, следуя традициям своих предков, хотя Фабиан был менее романтичен и полагал, что тот, вероятнее всего, собирает омаров. Если бы человек поднял голову и заметил нас сквозь свою туманную маску, мы, должно быть, тоже показались бы ему любопытным зрелищем: четверо мальчиков, мужчина и две светловолосые женщины отделились от колючих камней, а затем отступили назад, чтобы коснуться кусочка белой ваты маленькой раковиной; затем снова отошли назад. Иногда нас окатывала волна, и мы вытирали влагу с лица, как будто слезы.

Мы растянулись цепочкой вдоль скал, наслаждаясь триумфом, поскольку нашли особенно впечатляющий экземпляр Purpura pansa, который пришлось подергать, пока это существо не покинуло свою солнечную ванну с неохотным чавканьем. Мы подули на него, а затем с интересом наблюдали, как нитки меняют цвет. Я хотела взять одну – только одну! – раковину домой для коллекции. «Вот одна, – сказал Сантьяго, наугад показывая пальцем. – Ты можешь положить его обратно или взять с собой». «Положу его обратно», – сказала я, думая с жадностью, что это не самый большой экземпляр. «Правильно, оставь его, пусть проживет еще один день, – одобрительно ответил Сантьяго. – Караколы священны: мы считаем, что убивать их – дурная примета». В тот день мне так везло, что я не захотела рисковать. Я оставила их всех.

Не имея мотка ниток, переброшенного через плечо, я вместо этого поставила одну караколу на белый нейлоновый ремешок моих часов. Он быстро окрасился в ярко-пурпурный цвет и сильно пропах острой зеленью. В течение следующего месяца мне пришлось отказаться от тридцатилетней привычки и снимать часы по ночам, чтобы мои сны не слишком сильно пахли морем. Даже сейчас, шесть месяцев спустя, когда я пишу эти строки, я все еще чувствую чесночный запах. Эксперты говорят, что, даже работая с текстилем столетней и более давности, вы можете узнать, был ли он окрашен караколой – или мурексом, в зависимости от континента, – осторожно потерев ткань между пальцами и понюхав. Забавно думать, что даже в облаках аромата жасмина и шафрана древние римляне оставляли за собой облако чесночных и рыбных ароматов. Возможно, в Риме было так много других запахов, что аромат eau de murex славился своей изысканностью. Возможно, это был запах власти.

Я нашла пещеру, где скалы были красиво окрашены в лиловый цвет: должно быть, это были следы улиток, оставляемые ими в течение тысяч лет. Вдруг я услышала звук разламывающихся раковин и огляделась. Пятнадцатилетний Рико, устав от поисков, бросал использованных моллюсков на камни. Сантьяго отругал мальчика. «Убийство караколы – это то, что делали японцы, а не поведение мексиканцев, – сказал он. – Посмотри, эти люди проделали долгий путь из Гонконга, чтобы увидеть наш пурпур: мы должны ценить его».

Мы раскинули моток ниток на лодке. Получилась хорошая фотография: сиреневые нити на фоне зеленой лодки, а сзади с триумфом стоит команда красильщиков-любителей, протягивая вперед испачканные руки. Но это, как я уже поняла, был не тот пурпур, который описывал Плиний: его был почти черный, который при правильном освещении давал проблеск другого цвета, для которого у нас нет подходящего слова. Здесь же были лиловые, сиреневые, лавандовые оттенки, любые, какие только можно назвать, – но явно не бычья кровь. Может быть, произошла какая-то ошибка? Возможно, мы упустили некий критически важный шаг в процессе окрашивания (едва ли это невозможно, поскольку процесс окрашивания, который я только что наблюдала, должен был быть одним из самых простых из когда-либо изобретенных)? Записи XVIII века гласили, что вес и цвет хлопка менялся в зависимости от того, в какой час он был окрашен, это наблюдение посчитали весьма забавным, но в то же верили и красильщики Средиземноморья. «Возможно, – подумала я, – час бычьей крови наступит ближе к вечеру».

Вернувшись в Хамильтепек, Сантьяго пригласил нас осмотреть его дом – однокомнатное здание с глинобитным полом и двумя серыми гамаками, где он и его сестра спали, разделенные занавеской. Единственными предметами мебели были деревянный стул и швейная машинка, приводимая в движение ножной педалью: с их помощью он создавал сувениры для туристов. Я обещала прислать ему фотографии и экземпляр этой книги. «Другие люди, которые приезжали сюда, всегда обещали, но никогда ничего не присылали. Но ведь для них это другой мир, не так ли?» – сказал он задумчиво и мудро.