Цвет времени - [21]

«Я готов признать, что господин Шарден и впрямь обладает некоторыми талантами; разумеется, его царство невелико — сырой окорок да копченая селедка, — но я нахожу, что у него приятный колорит, кастрюли похожи на кастрюли, а половники — на половники! Но когда он включает в свои композиции фигуры — до коих нынешняя публика так лакома, — я могу только сокрушаться: его женщины, может, и грациозны, но у них нет лиц! Одни только профили! Чем бы они ни занимались: пьют чай, запечатывают письмо, вышивают по канве, смахивают пыль со шляпы, моют сковороду или чистят репу, — мы их видим в профиль. И тот же прием с детьми: они рисуют, запускают волчок, молятся, играют в „гусёк“, в карты, в волан — и всё в профиль! А иногда наш умелец и от этого отказывается: разворачивает модель спиной — и готово дело, никаких забот! Но даже если случится что-нибудь из ряда вон выходящее и профилем не обойдешься, он и тут — будь уверен! — никогда не напишет лицо в три четверти, а самое большее в семь двенадцатых: легкая выпуклость лба и четыре реснички, торчащих из-за носа!.. Теперь понимаешь, отчего все персонажи господина Шардена всегда входят в комнату справа и идут по диагонали?»

— Оттого что он не умеет рисовать.

— Именно так! Пойми меня правильно: я вовсе не «пуссенист»[32], я вполне способен представить себе — я подчеркиваю: представить! — художника, который ничего не набрасывает предварительно на бумаге, а сразу берется за краски и малюет все что угодно, широкими взмахами кисти, не заботясь о четкости контуров, но пусть только, боже упаси, не берется писать лица! Господин Шарден жаждет вырваться за пределы своего жанра; поскольку ему недостает мастерства, он избрал самый легкий путь — профиль, который позволяет избежать главного — выразительности взгляда. А взгляд, Никола, — это душа портрета, «шпиль собора»… Впрочем, у этого лодыря даже на лицах в три четверти глаза всегда опущены! Он у нас просто король потупленных очей! Да и что с него взять: этот человек начинал с бараньих окороков, а у окороков души нет… Вследствие чего мы будем писать твою сестру в манере господина Шардена.

— Вследствие чего? Вследствие того, что у нее тоже нет души?

— Вот осел упрямый! Тоже мне, умник нашелся! Я люблю Полину. Наглец! Дерзкий мальчишка! Вон из-за стола, марш спать!

И Полина вошла в семейный портрет — слева и в профиль.

Ее появление на большой картине повлекло за собою несколько проблем: до сих пор Батист старался елико возможно сохранять между персонажами портрета хотя бы приблизительное возрастное соответствие. По крайней мере, он соблюдал очередность их рождений. Когда же он столь неожиданно поместил девятилетнюю Полину рядом с Мари-Шарлоттой, изображенной четырехлетней девочкой, все встало вверх дном: Полина, которая появилась на свет последней, выглядела в группе детей как их старшая сестра.

Но она и впрямь очень скоро стала ею, достигнув десяти лет — иными словами, возраста, до которого ее старшей сестре не суждено было дожить.

Затем ей исполнилось и одиннадцать, что показалось истинным чудом всем окружающим. Жан-Никола торжествовал. Конечно, Полина никогда не научится ни читать, ни связно мыслить. Но теперь она умела самостоятельно одеваться, подметать мастерскую, кормить собак и могла произносить, когда ей хотелось, довольно длинные фразы. Она любила отца — порывами — и обожала брата. Ей надевали на голову широкие чепцы с пышными оборками, ниспадавшими до самых бровей.

От дикого ребенка, каким она была прежде, у нее только и осталось, что неистребимая страсть к укромным уголкам, болезненная худоба — она была худа как щепка — да явное отвращение к еде, доставлявшее много хлопот Жану-Никола. Она не садилась за стол, не пользовалась никакими столовыми приборами, отвергала почти всякую твердую пищу и только ждала, когда Жан-Никола принесет ей в клювике. Иногда она соглашалась принять еду не от брата, а из чужих рук, но лишь при условии, что каждый глоток сопровождался монотонным присловьем, сочиненным Жаном-Никола: «Ешь, Полина, надо есть». Таким образом в ее меню удалось исподволь включить творог и яйца всмятку.

Жан-Никола, для которого Полина стала единственной победой, забрал себе в голову, что должен приучить ее к фруктам, — безнадежная затея! Но Полина любила повторы, ритуалы, и он придумал новую игру: нет ничего легче, чем превратить круглые фрукты в бильярдные шары! Положив на стол четыре яблока, он взял палку от метлы, прицелился, ударил, сыграл карамболем и наконец торжествующе воскликнул: «Я выиграл!», после чего схватил яблоко и с хрустом съел его. Таким же манером он стал обходиться, по мере созревания, со сливами и вишнями: толкал их кончиком палки, следил, как они катятся, снова толкал, затем подбрасывал в воздух самую крупную из них, ловил ее ртом и делал вид, будто глотает, приговаривая: «Я выиграл!» Восхищенная Полина вторила ему: «Я выиграл!» Правда, она еще боялась тронуть фрукт хотя бы кончиком пальца. Не говоря уж о том, чтобы поднести его ко рту! Но Жан-Никола упорно продолжал свои манипуляции, твердя: «Я выиграл!»

— Выиграл? Что это ты выиграл? — спросил отец, неожиданно войдя в кухню. — Если ты имеешь в виду свое исключение из Академии, то ты и впрямь выиграл! Потому что тебя выгнали, мой юный друг!