Цукерман освобожденный - [29]

— Андре, что ты хочешь этим сказать? Речь о том, что кто-то угрожает похитить мою мать.

— Я хочу сказать, что превращение дикого бабуина в цивилизованного — жестокий и необратимый процесс. Я понимаю, почему ты больше никогда не сможешь быть счастлив, просто сидя у родника. Но паранойя — это нечто совсем другое. И я хочу тебе сказать, хочу у тебя спросить: как далеко ты будешь позволять своей паранойе себя вести, пока она не уведет тебя туда, куда пожелает?

— Вопрос в том, как далеко уведет их эта оскорбительная книжонка.

— Кого «их», Натан? Натан, сделай мне одолжение, не сходи с ума.

— Вчера вечером мне трижды звонил какой-то ненормальный, угрожал похитить мою мать. Может, я и кажусь психом, но так было. И теперь я пытаюсь сообразить, что предпринять в ответ, чтобы не выглядеть психом. Я решил, что у тебя, человека практичного и циничного, имеется некоторый опыт в подобных вещах.

— Могу одно тебе сказать — такого опыта у меня нет. Среди моих клиентов самые богатые и знаменитые кинозвезды, но, насколько мне известно, ничего подобного с ними не случалось.

— Со мной тоже ничего подобного не случалось. Возможно, поэтому-то я не в себе.

— Это я понимаю. Но ты довольно давно не в себе. С того самого дня, как все началось. За долгие годы общения с нервическими примадоннами я не встречал человека, которого так подавили бы слава и богатство. Я видал, как люди распускались до безобразия, но чтобы кто-то так распускался — никогда. Богатство ему страдания приносит. Почему это?

— Например, потому, что мне звонят всякие ненормальные.

— Так не подходи к телефону. Не сиди у телефона, не жди звонка — и от телефона тебе не будет вреда. Чтобы от автобуса не было вреда, не езди на автобусе. И раз уж ты об этом заговорил, прекрати есть в этих грязных забегаловках. Ты богатый человек.

— Кто сказал, что я ем в грязных забегаловках? «Ньюс» или «Пост»?

— Я сказал. Разве неправда? Ты покупаешь в уличных ларьках жирную курицу, а потом ешь ее руками в пустой квартире. Ешь пастрами в кафе у Шломи, делая вид, что ты — господин Никто из Ниоткуда. И это уже перестало быть очаровательной эксцентричной привычкой, Натан, это начинает попахивать паранойей. И вообще, чего ты добиваешься? Решил задобрить богов? Хочешь показать всем на небесах и там, в «Комментари»[23], что ты просто скромный смиренный ешиботник, а не бунтарь, написавший непристойную книжку? Я все знаю про каталожные карточки, которые ты носишь в бумажнике: подбадривающие цитатки из всяких литературных снобов о том, что слава удовлетворяет тщеславие лишь посредственностей. Только не стоит в это верить. Писатель твоего уровня может получить от жизни куда больше, и не в кафе Шломи. И эти автобусы! Начать с того, что тебе нужен автомобиль с шофером, Натан. У Томаса Манна было авто с шофером.

— Кто тебе это сказал?

— Никто. Я с ним ездил. Тебе нужна девочка, которая будет отвечать на письма и выполнять мелкие поручения. Нужно, чтобы кто-то носил по Мэдисон-авеню твое грязное белье в наволочке — кто-то, но не ты сам. Или хотя бы не поскупись на прачечную, которая белье забирает и привозит.

— Они, когда приезжают за бельем, трезвонят в звонок, это мешает мне сосредоточиться.

— На звонок должна отвечать экономка. Тебе нужен кто-то, кто будет тебе готовить, покупать продукты, разбираться с торговцами, которые ходят по домам. Не нужно тебе возить тележку по «Гристедс»[24].

— Нужно, если я хочу знать, почем фунт масла.

— Зачем тебе это?

— Андре, в «Гристедс» мы, бедолаги-писатели, ходим, чтобы жить настоящей жизнью. Так я держу руку на пульсе народа.

— Хочешь в этом преуспеть, узнай то, что знаю я: почем фунт плоти. Я серьезно. Тебе нужны шофер, экономка, повар, секретарша…

— И где я размещу такую уйму народа? Где я буду печатать?

— Обзаведись квартирой побольше.

— Я только что обзавелся квартирой побольше. Андре, так еще больше абсурда, а не меньше. Я только что сюда переехал. Здесь тихо, у меня здесь полно места, и жить за пять сотен в месяц на Восточной Восемьдесят первой — это тебе не в трущобах жить.

— Тебе нужен дуплекс на Юнион-Нейшнс-плазе.

— Не хочу.

— Натан, ты уже не тот головастый юнец, на которого я наткнулся в «Эсквайре». Ты добился успеха, какой выпадает на долю горстки писателей, так что перестань вести себя так, будто ты из тех, кто ничего не добился. Сначала отгораживаешься от людей, чтобы расшевелить воображение, а затем потому, что расшевелил их воображение. Все умирают от желания с тобой встретиться. Трюдо был здесь и хотел с тобой встретиться. Абба Эбан был здесь и в разговоре со мной упомянул твое имя. Ив Сен-Лоран устраивает большой прием, от него звонили, спрашивали твой телефон. Но разве я осмелюсь его дать? И разве ты туда пойдешь?

— Слушай, я уже встретился с Сезарой. Этого мне на некоторое время хватит. Кстати, скажи Мэри, я получил прощальное письмо из Гаваны. Она может позвонить в журнал «Что носят женщины» и сообщить об этом. Могу прислать им копию письма с посыльным.

— Сезара хотя бы выманила тебя на вечерок из твоей кельи. Эх, мне бы ее притягательность! Дорогой мой мальчик, ты живешь в своей квартирке и, насколько я понимаю, изо дня в день думаешь только о себе. А когда ты решаешься высунуть нос на улицу, все еще хуже. Все на тебя смотрят, все под тебя подкапываются, все мечтают либо привязать тебя к кровати, либо плюнуть тебе в глаза. Все считают, что Гилберт Карновский — это ты, а ведь те, у кого есть хоть толика ума, должны понимать, что ты — это только ты. Но, Натан, дорогой, вспомни, всего несколько лет назад ты с ума сходил от того, что был самим собой. Ты же мне так и говорил. Ты чувствовал, что закоснел, когда писал «правильные, ответственные» романы. Чувствовал, что закоснел, прячась за «до тоски добродетельным лицом». Чувствовал, что закоснел, сидя каждый вечер в кресле и делая на карточках записи для очередной Великой книги. «Сколько еще времени я буду готовиться к выпускным экзаменам? Я слишком стар для курсовых работ». Ты чувствовал, что закоснел, когда звонил как хороший сын каждое воскресенье во Флориду, чувствовал, что закоснел, когда подписывал — ты же хороший гражданин — антивоенные петиции, а больше всего чувствовал, что закоснел, живя с женой-филантропкой. Вся страна шла вразнос, а ты сидел в кресле и учил уроки. Что ж, ты успешно провел свой писательский эксперимент, теперь ты известен всей пошедшей вразнос стране, и ты теперь еще больше закоснел. Более того, ты бесишься потому, что никто не знает, какой ты на самом деле правильный, ответственный и до тоски добродетельный и как человечеству повезло, что такой образец Зрелого Взрослого Поведения смог подарить читателям Гилберта Карновского. Ты замыслил унизить свою собственную морализаторскую натуру, выставить на посмешище свою высокоморальную возвышенную серьезность, и теперь, выполнив все это, выполнив с наслаждением истинного вредителя, теперь унижен ты, ты, идиот, потому что никто, кроме тебя, не считает это глубоко нравственным возвышенным деянием. «Они» тебя не поняли. А с теми, кто тебя понял, с людьми, которых ты знаешь пять, десять, пятнадцать лет, ты тоже знаться не желаешь. Насколько мне известно, ты не общаешься ни с одним из своих друзей. Люди мне звонят и спрашивают, что с тобой случилось. Твои ближайшие друзья считают, что ты уехал. На днях мне звонили и спрашивали, правда ли, что ты в Пейн-Уитни