Цукерман освобожденный - [28]

, которую много лет насвистывал отец, до этого десять лет насвистывавший «Бай мир бисту шейн»[21]. «Эта песня, — объяснял родным доктор Цукерман, — расположит к евреям столько сердец, сколько ничему прежде не удавалось». Мозольный оператор даже побежал и купил, наверное, пятую за всю свою жизнь пластинку. Цукерман, тогда второкурсник, приехал домой на рождественские каникулы, и «Цу-на, цу-на» ставили каждый вечер перед ужином. «Эта песня, — говорил доктор Цукерман, — утвердит государство Израиль на карте мира». К сожалению, Натан, изучавший гуманитарные науки, начал понимать, что такое антитезис, так что, когда отец по оплошности добродушно спросил старшего сына, нравится ли ему эта музыка, ему сообщили, что будущее Израиля определит расстановка политических сил на международной арене, а не «еврейский китч» на потребу гоям. На что доктор Цукерман стукнул кулаком по столу: «Вот тут ты не прав! Ты совершенно не способен понять чувства простого человека!» Они препирались все Рождество, и не только по поводу достоинств «Цу-на, цу-на». Но к середине шестидесятых, когда он поставил Натану пластинку, где сестры Берри пели песни из «Скрипача на крыше», споры закончились. К тому времени отец уже был в инвалидном кресле в Майами-Бич, старший сын давно окончил университет и стал известным писателем, и, прослушав песни мюзикла, Натан сказал, что они просто великолепные. «На прошлой неделе в синагоге, — сказала мама, — после службы кантор спел нам заглавную песню. Все слушали не шелохнувшись». После первого инсульта доктор Цукерман с матерью Цукермана стали посещать вечерние пятничные службы. Впервые в жизни. Чтобы раввин, который будет его хоронить, не был им совсем незнаком. «Эти сестры Берри, — заявил отец, — и эта пластинка сделают для евреев не меньше, чем сделала „Цу-на, цу-на“». — «Очень может быть», — ответил Цукерман. А почему бы и нет? Он уже не был студентом, изучавшим гуманитарные науки, отец уже не зацикливался на уроне, который сын нанес еврейскому делу, написав свою первую книгу, а до «Карновского» оставалось три года.

Он не стал звонить ни Лоре, ни в полицию, ни во Флориду, а собрался с мыслями и в десять решил позвонить Андре — тот наверняка знал, как поступать с подобными угрозами. Его европейская галантность, струящаяся седая шевелюра, акцент из Старого Света — все это тыщу лет назад обеспечило ему несколько презрительное пот de guerre[22] Метрдотель, но для тех, чьи дела он вел, а не для тех, кому дела перепоручал, Андре Шевиц значил много больше. Андре не только оказывал содействие многим американским и зарубежным писателям, он еще разбирался с манией величия, алкоголизмом, сатириазом и налоговыми трагедиями полутора десятков всемирно известных кинозвезд. По первому зову он летел на съемки, чтобы поддержать кого-то, а раз в несколько месяцев непременно обзванивал разбросанных по всей стране детишек, чьи мамы уехали в Испанию снимать киносагу или папы отправились в Лихтенштейн разбираться со своими фиктивными корпорациями. Летом любой ребенок, разве что не осиротевший вследствие семейного катаклизма, о котором трубили в «Нэшнл энквай-ерер», проводил школьные каникулы с Андре и Мэри в Саутгемптоне; жарким августовским днем нередко можно было наблюдать две-три миниатюрные копии самых часто фотографируемых кинознаменитостей, поедающих арбуз на кромке бассейна Шевицев. Первый болезненный развод Цукермана, развод с Бетси девятью годами ранее был безболезненно проведен для него по ценам магазина «Все за пять и десять центов» адвокатом Андре (и миссис Рокфеллер); два года назад жизнь ему спас оперировавший светских дам хирург Андре, а после лопнувшего аппендикса и перитонита он приходил в себя в гостевом домике Шевицов в Саутгемптоне; обслуживали его горничная и повар Шевицов — и его собственная Лора по выходным, а он подремывал на террасе, нежился в бассейне и снова набрал двадцать фунтов, потерянные за месяц в больнице. И начал писать «Карновского».

А эти угрозы, эти угрозы — абсурд, и чтобы это понять, агент не нужен. Цукерман нашел чистую тетрадь и вместо того, чтобы звонить Андре, стал записывать все, что запомнил о вчерашнем дне. Потому что это его дело: он не покупает и не продает, а видит и убеждается. Как человека его это, может, и угнетает, ну а для его дела? Господи, да для его дела лучше вчерашнего дня и не придумать. Такими делами стоит заниматься каждый день. Мы же вам зубы отбелили! Костюмчики с иголочки! Дерматолог! Алвин, мы не закоренелые преступники, мы люди шоу-бизнеса. Мы так о вас беспокоимся, что решили оплатить вам помощь психиатра. И хотим, чтобы вы посещали доктора Айзенберга до тех пор, пока не излечитесь от невроза и снова станете самим собой. Полностью поддерживаю, говорит Шахтман. Я хожу к доктору Айзенбергу, почему бы и Алвину не походить к доктору Айзенбергу.

Он писал больше часа, записывал каждое слово гневных показаний Пеплера, но вдруг покрылся испариной и позвонил Андре в контору, рассказал в подробностях о телефонных звонках, вплоть до всех «ха-ха-ха».

— Когда ты противостоишь всем искушениям, которые я тебе подкидываю, это я понимаю. Когда ты борешься с тем, какой оборот принимает твоя жизнь, — сказал Андре, утрируя ради сатирического эффекта интонации выходца из Центральной Европы, — не можешь принять того, что с тобой произошло, это я тоже понимаю. Даже если ты сам восстал против своего прошлого, то, что происходит, когда восстаешь против своего прошлого, огорошивает всех. Особенно если речь о мальчике с твоей биографией. Если папа велит тебе быть хорошим, мама велит вести себя прилично, а Университет Чикаго четыре года учит тебя основам гуманизма, да разве был у тебя хоть один шанс на пристойную жизнь? Отправить тебя, шестнадцатилетнего, в такое место! Да это все равно что выкрасть детеныша бабуина из родных джунглей, кормить его на кухне, укладывать спать в свою кровать и разрешать играть с выключателем, одевать его в рубашечки и штанишки с карманами, а потом, когда он вырастет огромным, волосатым и самовлюбленным, дать ему диплом по европейской цивилизации и отправить обратно в джунгли. Могу себе представить, каким очаровательным бабуинчиком ты был в Университете Чикаго. Стучал кулаком по столу на семинарах, писал по-английски на доске, орал на занятиях, что все всё неправильно понимают — наверняка ты всем намозолил глаза. Примерно как и в этой оскорбительной книжонке.