Corvus corone - [10]

У всех у них была трудная, полная лишений молодость, и теперь, считали они, пришло время вознаградить себя. Любили выпить и закусить, под балычок, под семужку, и особое удовольствие доставляло сознание того, что все эти деликатесы из спецбуфетов, в которые не у каждого доступ имеется. За столом не прочь были покритиковать наши недостатки, проявить иной раз либерализм, но в том лишь смысле, что слабовато ведется у нас борьба с антиобщественными проявлениями, что не мешало бы гайки подкрутить. Все эти люди на склоне лет уютно устроились среди всяческих несовершенств, и любая перестройка не сулила им ничего хорошего. Каждый из них привык, приспособился, притерся на службе так, что никаких усилий она почти и не требовала, — все крутилось по давно заведенному порядку само собой.

Тесть Вранцова, хоть и носил полковничьи погоны, но специальность у него была сугубо гражданская — что–то связанное с финансами. Так что, в сущности, он был обыкновенным чиновником, но по военному ведомству. Эта смесь армейской дисциплины с чиновничьей аккуратностью проявлялась в том, что вся его жизнь была как заведенный механизм. Каждый вечер, сменив китель на полосатую пижаму и тапочки, он плотно ужинал, выпивал рюмочку коньяку и усаживался перед телевизором, чтобы ровно в десять перебраться в приготовленную заранее кровать, а утром ровно в восемь, облачившись в китель со сверкающими пуговицами, снова отправиться на службу. По субботам он надевал резиновые бродни, брезентовый плащ с капюшоном, рюкзак, брал похожую на ликторский пучок плотную связку удилищ и отправлялся на рыбалку в какую–то заповедную подмосковную базу, куда допускались только свои, а посторонним рыбакам хода не было. Так год за годом

Вранцов и видел его в трех, последовательно сменявшихся одеяниях: в пижаме, в кителе и в брезентовом плаще с полной рыбацкой выкладкой. И всегда при этом вид у него был такой, что вот знает человек, зачем живет, умеет правильно понимать и хорошо исполнять свой долг, и потому нет причин для волнений.

В домашних делах и воспитании дочери он участия не принимал.

Наличие семьи и ребенка в доме воспринимал, как должное, как нечто положенное по уставу, но уставные требования для него сводились к минимуму: кормить и одевать. А для дочери — хорошо учиться и не шуметь. Вика говорила, что в детстве он никогда не играл с ней, не читал книжек, не водил в зоопарк. Никогда сам не хвалил, но и не ругал тоже, не наказывал. И только когда мать, распалившись, начинала ругать за какую–нибудь провинность, он тоже, как бы заряжаясь от нее, мрачно хмурил брови, мрачнел и наконец рявкал своим густым командирским басом: «Р–р–распустилась!..»

Вика, росла в семье избалованной девочкой, но вместе с тем и неуверенной в себе. Привыкла во всем слушаться мать, уважать отца, а себя считала никчемной в общем–то и не приспособленной к жизни. Любила музыку, театр, но поступать в театральное училище не посмела, а по совету родителей пошла в иняз. Замуж вышла еще студенткой, во всем зависимой от матери. Когда родился Борька, зависимость эта еще больше возросла. Мать не лучше ее умела обращаться с младенцем, но Вика очень боялась ответственности и без ее советов шагу ступить не могла.

Бабушка не слишком любила нянчиться с внуком, не умела рассказывать сказок, играть с ним, зато закармливала конфетами и зернистой икрой, одевала в импортные вещички и показывала разряженного знакомым. Она привыкла всю жизнь кого–то баловать и тиранить: сначала это была Вика, а теперь внук.

«Я так люблю крохотулечку, — рассказывала она всем и каждому. —

Бесконечно обожаю! Я ночей не сплю, если он вечером у меня плохо покушал. Нынешние молодые ведь бестолковые, не умеют воспитывать детей. Всюду мы, везде мы! У руля жизни стоят бабушки и дедушки».

Когда Борька подрос, она устроила его на пятидневку в какой–то особенный детский сад с английским языком, где воспитывался даже один внук замминистра. И до этого, занятый своими делами, Вранцов мало виделся с сыном, а тут вообще на целую неделю пришлось расставаться. Они с Викой жили далеко от этого садика, а теща совсем близко. Часто она и забирала его из садика сама, а они с Викой видели Борьку в конце недели у родителей. Постепенно парень от них отвык. Бабушка дарила ему броские импортные игрушки и фирменные шмотки, они с внуком любили рассматривать ярлычки. Борька даже читать научился по ярлычкам, и, благодаря им и своему садику, раньше по–английски, чем по–русски. «What did you bring me, father?»[1] — спрашивал он требовательно и, взяв принесенную конфетку, кривил губы: «No quality». Вранцов знал лишь немецкий со словарем, да еще в студенческие годы изучал немного латынь — английского же совсем не знал, и они с сыном плоховато понимали друг друга. А главное, авторитет его в глазах сына был невысок.

На работу Вику тоже устроила мать. Сама она лет двадцать прослужила в своей конторе, входившей в систему «Интуриста», и когда дочь окончила иняз, подыскала ей место там же. И хотя ни зарплатой, ни всем прочим место не было особо завидным, опять получалось, что Вранцов с Викой словно в долгу перед ней. Вике не нравилась эта работа, но все равно за место свое держалась. К моменту окончания института она была так запугана, что хорошую работу не найти, так трусила будущего начальства, незнакомого коллектива, так нервничала, переживала, что с облегчением ухватилась за эту возможность работать рядом с матерью, словно бы под ее защитой. И никакими доводами уже нельзя было убедить ее подыскать себе место получше, ближе к ее специальности, интересам. «Кому я нужна? Куда меня возьмут?.. —