Цитадель - [59]

Створки сёдзи раздвинулись, и в комнату вошёл редкий гость — Юкитомо.

— Как ты? — спросил он. — Сегодня немного лучше?

Томо приподняла тяжёлые веки и посмотрела на мужа каким-то отстранённым взглядом.

— Не знаю… Что сказал сэнсэй Инэдзава?

— Он говорит, что у тебя плохо с почками… Но покой и отдых могут вылечить всё. Ты ведь всегда была такой крепкой…

— Нет! — с неожиданной резкостью ответила Томо, пытаясь приподняться с постели. Она явно хотела о чём-то поговорить. Юкитомо силой заставил её лечь. Когда он нажал на её плечи, к которым не прикасался десятки лет, кости, выпиравшие под ночным кимоно, жалобно скрипнули.

— Не надо вставать. Эцуко передала мне твою просьбу. Я уверен, что ты поправишься, но всё может статься… Если хочешь что-то сказать, можешь сказать сейчас. Я всё запомню.

— Спасибо… Это очень хорошо. Я подготовила завещание — на крайний случай. Вы найдёте его в комнате с алтарём, оно лежит в нижнем ящике комода. На бумаге так и написано — «Завещание». Я хочу, чтобы вы знали, что там написано, прежде чем я умру…

Томо нащупала под подушкой мешочек с ключами и протянула его Юкитомо, не отрывая взгляда. За все прошедшие годы она ни разу не посмела так посмотреть на мужа — открыто и твёрдо. Она умирала — она была свободна.

Оставив больную, Юкитомо в одиночестве прошёл в комнату с алтарём. Впервые за столько лет он держал в руках этот ключ. Вставив его в маленькую скважину, он покрутил вправо-влево, и замок открылся. В ящике был идеальный порядок: банковские книжки и другие документы разложены аккуратными стопочками. На самом верху белел конверт с иероглифами «Завещание». Почерк был неумелый. Он поднёс его к свету, лившемуся из окна, и аккуратно сломал печать.

Завещание было начертано тем же неловким почерком, в основном хираганой[61]. Томо плохо знала иероглифы.

Она писала высоким стилем с эпистолярными оборотами, принятыми для женщин, о деньгах, что скопила и приумножила втайне от мужа. Сумма была довольно значительная. Начало было положено сорок лет назад, когда Томо ездила в Токио по поручению Юкитомо, нашла и привезла домой юную Сугу. Тогда Юкитомо вручил на расходы две тысячи иен и разрешил потратить их по её усмотрению. За вычетом платы за Сугу и дорожных расходов у Томо осталась целая тысяча. Сначала она хотела по возвращении вернуть остаток денег супругу, однако слишком нежное отношение мужа к Суге вынудило её задуматься о собственном будущем и начать копить деньги на чёрный день, не столько ради себя, сколько ради детей, Эцуко и Митимасы. Эти деньги она приумножала, храня от всех свою тайну, в течение многих лет. При этом она не потратила ни иены на свои прихоти. «Если я уйду из жизни, — писала Томо, — я желаю, чтобы сумма была поделена между внуками, Сугой, Юми и другими людьми, связанными с семьёй».

Юкитомо читал, вновь и вновь испытывая ощущение, что столкнулся с силой, значительно превосходящей его. Ни слова упрёка мужу, столько лет тиранившему жену. Томо лишь извинялась за то, что доверяла ему не всецело и столько лет хранила в душе свою тайну. Однако именно это задело Юкитомо гораздо сильнее, чем самые обидные слова.

Пытаясь стряхнуть с себя неприятное чувство, Юкитомо резко выпрямился и пошёл по коридору в комнату Томо.

Она лежала всё в той же позе, с широко открытыми глазами.

— Томо… Не беспокойся. Я хорошо тебя понимаю. Я прочёл всё, что ты написала. — Голос Юкитомо прозвучал звонко и сильно. Он не умел извиняться перед женой, это было самое большее, что он мог себе позволить.

Томо пытливо заглянула ему в лицо:

— Значит, вы прощаете меня? Благодарю…

В эту ночь Томо впала в какое-то полубессознательное состояние. Но даже в моменты редкого просветления она почти не разговаривала и смотрела перед собой пустыми глазами.

Юкитомо заботился о беспомощной Томо так нежно, будто та всю его жизнь была любимой женой. И все домашние, для которых слово хозяина было закон, тоже стали оказывать Томо почести, какие, собственно, и полагались ей как хозяйке дома и законной супруге.

Февраль шёл к концу — и так же неотвратимо приближался конец Томо.

Той ночью дежурить у Томо пришли жена Митимасы — Фудзиэ и племянница Юкитомо — Тоёко. Они отпустили сиделку и остались с больной одни. Был такой пронизывающий холод, что женщины не успевали подкладывать угли в жаровню — те тотчас же прогорали и превращались в пепел.

— Тоёко-сан… — Томо внезапно широко открыла глаза и повернула голову. Тоёко поспешила к больной, а Фудзиэ поддержала голову свекрови, опасаясь, что резкое движение может вызвать приступ неукротимой рвоты. Но Томо раздражённо тряхнула головой. Она никогда прежде не позволяла себе так открыто выказывать чувства, и родственницы даже растерялись. Седеющие пряди волос упали на впалые щёки Томо.

Томо головы не подняла, но проговорила неожиданно звучно:

— Тоёко-сан, пойди, пожалуйста, к господину и передай ему… скажи, что когда я умру, не надо предавать мой прах земле… пусть отвезёт меня к Синагаве… и выбросит там… пусть бросит в воду, как мусор… Большего мне не надо! — Глаза у Томо вдохновенно сверкали. Они горели таким неистовым пламенем, что обе женщины оторопели. Неужели это госпожа Сиракава, у которой чувства всегда были подёрнуты дымкой сдержанной холодности, словно угли пеплом?