Cистема полковника Смолова и майора Перова - [19]

В жарко натопленной избе Фаня Ливензон плакала над Толстым: враг был на подходе, Ростовы выезжали из Москвы, Наташа укладывала вещи — одной рукой придерживала распустившиеся волосы, другой давила на ковры. Фанечка всё это видела в мелких деталях. Раньше она читала роман отстранённо, теперь война, раненые, смерть и любовь вторглись в Фанину жизнь и сделали её саму героиней романа. Безродный курносый Алёшка, конечно, ничуть не походил на толстовских аристократов (хотя, как и Болконский, был маленького роста) , но всех в отряде поражал своей безмятежной отвагой. С Демьяном Калибановым они ходили на самые сложные задания, бесплотными тенями просачивались на оккупированную территорию, снимали часовых, минировали мосты и железнодорожные пути, взрывали склады с боеприпасами. Калибанов берёг напарника, в опасные места совался вперёд Алёшки, однако ничего плохого с ним не случалось — на месте оторванной руки у него тут же вырастала новая, из ревущего пламени он выходил живой и невредимый. Алёшка старался не удивляться, считал, что все происходящие с Калибановым странности — не более чем его собственная галлюцинация, вызванная действием марафета, короче, всё списывал на кокаин.

— Демьян Власьевич, в чём смысл вашей жизни? — разомлев от ста граммов, спрашивала Анна Гермогеновна.

— Смысл моей жизни — в выполнении указов полковника Смолова и майора Перова. Я вклюцён в систему перековки и перестановки.

— В чём смысл этой системы, Калибанов?

— А не моего ума дело!

— Как это?

— Меня буржуи наукам в детстве не уцили. В пять лет в шахту спускали, я там вагонетку возил.

— Демьян Власьевич, зачем вы врёте? Вы из зажиточной семьи, у вас был любящий отец, добрые родственники.

— Полковник Смолов мне отец родной.

— А выглядите как ровесники, будто в одно время родились.

— Времени нет.

— Кого вы любите, Калибанов?

— Люблю Родину.

— Из людей кого любите?

— Родину люблю. Целовека — нет.

— Как можно любить Родину и не любить человека? Ведь Родина — это люди.

— Мало порядоцных. Некого любить.

— Калибанов, мне кажется, что в глубине души вы незлой человек.

— Души нет. Есть партийное сознание.

— Как вы думаете, что нас ждёт после войны?

— Меня ждёт жизнь вецная здесь, на земле, поскольку я незаменимый кадр.

— А меня?

— Вас отправят в избушецку на горке, будете ребяток нянцить, цаёк пить. За заслуги перед Отецеством.

— Каких ребяток?

— Невинно убиенных, андельцев. В андельском приюте трудовую книжецку оформят.

— Спасибо на добром слове. Демьян Власьевич, расскажите, как вам удалось в одиночку выбить немцев из Замошки?

Калибанов по скромности своей уткнулся в газету. Страшную историю, имевшую место быть на оккупированной территории Полавского сельсовета, в общих чертах поведал отряду Алёшка.

Отступая под ударами Красной армии, немцы жгли деревеньки и убивали всех, кто под руку попадётся. На берегу замёрзшей Полы попались под руку четыреста калек и стариков, доживавших свой век в усадьбе купца Савина с большими печами и скрипучими лестницами. Фашисты подожгли усадьбу и стреляли в тех, кто пытался выползти из пламени. В гул огня, треск пулемётов и «Herr Jesus Christus erbarme dich meiner»[7] семидесятилетней немки Савиных со сломанной шейкой бедра странным образом вплетались мелодичные звуки: вокруг пылающей усадьбы ходил полуголый жирный фриц с толстым подбородком, он играл на арфе. На его почти женской груди болтались амулеты. Он представлял себя древним германцем, жрецом, приносящим в священной роще жертву великим богам. Повёрнутый на мифологии зондерфюрер фронтовой пропагандистской службы стихотворец Альфред Виллих оплывал потом, перебирал струны и голосил, восхваляя Водана, Бальдра, Фрейю и гений Гитлера.

Виллих играл на арфе и в деревне Замошке, наблюдая, как храбрые зольдатен, смяв оборону двух шестнадцатилетних санитарок, добивают штыками раненых бойцов Красной армии — в трёх избах был устроен госпиталь. Когда Надька с Веркой, все иваны, Миша Лившиц и Галиулин Бары Хайреевич были убиты, он стал прогуливаться среди трупов и, терзая струны, выкрикивать на отвратительном русском и французском пропагандистские лозунги. Его фальцет доносился до заснеженных берёз, под которыми стояли Алёшка с Калибановым, — они пробрались к Замошке, когда спасать уже было некого: «Бей жида-политрука, рожа прозит кирпича! Бей жида-политрука, рожа прозит кирпича!», «Faites votre testament!»[8], «Не верьть сталински прапаганд, ми несём асвабаждень!»

У Калибанова была бутыль с горюче-смазочным материалом. Демьян Власьевич облил себя вонючей чёрной жижей и с раскинутыми руками нежной поступью пошёл к жрецу. Немцы были поражены непонятным явлением и стрелять не торопились, тем более что Калибанов не был вооружен. Его взяли на прицел, Виллих завёл старинное заклинание. Калибанов развинтил свою фляжку, сделал несколько больших глотков, чиркнул спичкой — и в тот же миг его охватило пламя. Не обращая внимания на огонь, Демьян Власьевич бегал за фрицами, как за курями, и по очереди их душил. Пули не причиняли ему вреда. Он орал песню: «Нас не трогай — мы не тронем. А затронешь — спуску не дади-и-им! И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгори-и-им!» Хрипы фашистов тонули в поросячьем визге испуганного стихотворца. Для скорости Калибанов подобрал МР-38 и быстро уложил всех гитлеровцев в Замошке. Сбив с себя пламя, практически невредимый, немного обугленный Калибанов пошёл к полумёртвому от ужаса зондерфюреру. Альфред Виллих побежал в лес, упал в сугроб и больше не шевелился. Алёшка, под берёзками наблюдавший происходящее в Замошке, дал себе клятву не злоупотреблять марафетом и всегда придерживаться чётко определённой дозы.