Цирк - [2]

Во-первых, он был настолько горбатый, что наш Виктор рядом с ним бы показался стройным, как кинозвезда. Более того — этот был кошмарно тощий, его длиннющие паучьи руки свисали не то что ниже колен, а чуть не до земли, а высоченный острый горб торчал за головой. Вот реально: целый горный пик. А ножки коротенькие, кривые — их почти не видно, будто он собран из рук и горба.

И ухмылки.

Отвратительная была ухмылка! Он Пашу рассматривал — и эта ухмылка у него меняла выражения. Удивлённая, потом — издевательская, потом — даже надменная. Громадная пасть, от уха до уха, а в ней кривые редкие зубы. Длинный нос так свёрнут на сторону, что прямо лежит на щеке, а глаза — узкие щёлочки. Смешливые глаза, и нехорошо смешливые.

Снисходительный такой, умный и презрительный взгляд.

А одето это чучело в ярко-жёлтую с ярко-зелёным куртку, в темноте — как маяк. И на голове — красный колпачок Санта-Клауса, с ватной оторочкой, копеечный. С резиночкой под подбородком, чтобы не сдуло ветром. От мигающей гирлянды морда у него то синяя, то красная, то зелёная — и по куртке блики идут.

И они с Пашей прямо-таки встретились взглядами. И урод Паше подмигнул.

Не просто так подмигнул, а похабно, с вызовом и с гадким намёком. Как шалава клиенту — и даже ещё гаже.

А я как-то притормозил, растерялся — и дал Паше завестись, благо он уже был накрученный.

— Ой! — сказал Паша этаким глумливым тонким голосом. — Кто это у нас тут такой красивый? Цирк уехал, а клоуна забыли? Слышь, пугало, а цирк был с конями или как?

А этот тип захихикал — звук ещё такой мерзкий, как пенопластом по стеклу:

— Конечно, с конями! В труппе уродов есть свободные места. Ты не ищешь работу, дорогуша?

А Пашка точно от усталости, злости и обиды уже окончательно распсиховался — натурально кинулся с кулаками на этого несчастного уродца, я его в последнюю минуту перехватил, вцепился в него и кричу уроду:

— Ты лучше меня возьми в свою труппу, я с детства мечтал в цирке выступать, и всё, успокойтесь оба!

А урод хихикает:

— А от тебя, смотрю, прямо с присвистом отскакивает! Мячиком работать пойдёшь?

И я хихикаю, а сам Пашку еле держу. И думаю: вот прибьёт он сейчас убогого — и сядем мы с ним оба минимум за хулиганство, а то и за убийство. И тут Пашка врезал мне локтем в бок, так, что я аж задохнулся и выпустил его.

И думаю: всё, хана.

А Пашка зарычал:

— Ну всё, выродок, молись! — и ринулся вперёд, а я — за ним.

Но вдруг асфальт под нами треснул, как тонкое стекло. Я даже ахнуть не успел — понял, что падаю. Попытался уцепиться за Пашку, но тот только руками взмахнул — и мы с ним полетели куда-то в чёрный глухой провал.

Я думал, сейчас как ахнемся куда-нибудь в канализацию — но мы летели и летели в бесконечную тёмную пропасть, Пашка заорал, а у меня горло сжалось — а над нами хохотал этот, в колпаке, и его голос, ужасно громкий, наполнил эту темноту, как колокольный звон:

— Начинаем представление! Парр-рад алле! Марш!

И вот тут я и отключился.

Очнулся — и понимаю: мне хорошо.

Как в детстве, когда утром проснёшься в выходной день — ни в садик, ни в школу не надо — и чувствуешь этот самый телесный покой и здоровое тело. Тепло, вокруг — какие-то маленькие уютные звуки… Можно тут же вскочить — но ещё минуточку не хочется.

Невероятно приятно — и тем приятнее, что ведь всё должно болеть же! Две недели, по четырнадцать часов, на ногах, таскали тяжёлое — всё ломить же должно, тянуть… Но нет. И не болит ничего, и удобно лежу.

На сене.

Вдруг сообразил, что именно на сене. Потому что если и есть какое-то лёгонькое неудобство, так то, что травинки колются. И пахнет сеном — и вроде зверями пахнет. Лошадью, там, хищниками… но не воняет, а…

Цирком пахнет.

И вот тут я вскочил.

С кучи сена. В конюшне.

Я понял, что это были за маленькие звуки вокруг: тут жили лошади, дышали, переминались с ноги на ногу, что-то доставали из кормушек и пожёвывали. В неярком свете пары лампочек под матовыми колпаками маленькая и толстенькая рыжая лошадка, поджав ножки, дремала на соломе, а из стойла рядом на меня внимательно смотрела высокая, дико красивая, чёрная и глянцевая лошадь — тёмным и влажным тревожным глазом.

Мне должно было стать очень страшно, но не стало.

Я просто подошёл и погладил лошадь по носу. Нос был бархатный, тёплый, поросший уморительными усами — но лошадь вдруг разинула пасть, где неожиданно оказались здоровенные зубищи, и очень ловко тяпнула меня за пальцы.

Не больно.

И вот тут меня и накрыло.

Она держала меня за руку зубами, я дёрнулся назад, потянул — и пальцы потянулись за мной, как резиновые! Лошадь держала — а они тянулись, они вытянулись сантиметров на тридцать и ещё тянулись!

И я заорал!

Лошадь испугалась и шарахнулась. А пальцы, как резиновые жгуты, которые оттягивали и отпустили, сделали «плямс!» и приняли нормальное, человеческое положение.

Вид у меня, наверное, был просто запредельно идиотский. Поэтому, когда я услышал женский смех — да что там, просто хохот! — даже как-то и не удивился особенно. Просто оглянулся.

Она хохотала так, что вытирала слёзы.

Моя ровесница плюс-минус, очень хорошенькая. Немного, может, полненькая, но не жирная, не тяжёлая туша, а мягонькая такая плюшечка. И личико мягонькое, губки бантиком, курносый носик, и кудряшки облачком, и вся, от грудок остреньких до полненьких ножек, обтянута трико в золотых блёстках, а поверх трико — юбчонка короткая и пышная, из разноцветных треугольников, как у циркачей.