Цимес - [90]
Что я мог ей возразить?
Сегодня была не суббота, но все равно за большим круглым столом Софья Марковна и мы. Посередине, на белой скатерти, такая же белая супница, из отверстия в крышке поднимается струйка пара. Жидкое золото, разлитое по тарелкам, глядит на нас и улыбается.
— Бульон особенно удался, просто на редкость, — глаза Софьи Марковны делаются совсем прозрачными. — А на второе сегодня цимес, любимое Илюшино блюдо, с самого детства.
Она задумалась на секунду, улыбнулась.
— Это, милые мои, целая история. Цимес, знаете ли, всегда считался блюдом для бедняков, а мы… Папа был портной, весь наш городок обшивал, его все очень уважали, золотые руки, но что касалось денег — вы просто не поверите — стеснялся. Стеснялся запрашивать цену, хотя работал на совесть, да и как по-другому? Мама весь день с нами пятью и по хозяйству, а он… Помню его то склонившимся над кроем, то за машинкой. И днем и ночью. Хотя, конечно, грех жаловаться, были люди и беднее нас. Мама, бывало, соседских деток подкармливала, и чаще всего цимесом. Вот и Илюшу моего тоже. Цвет у ее цимеса был — глаз не отвести, а уж вкус… Вы кушайте, дети, кушайте! Совсем я вас заболтала, — она подносит ко рту ложку с бульоном, но тут же опускает снова.
— Илюшенька был у Гольцев младший. Часто к нам приходил. Я-то на него особо внимания не обращала, мне уже тринадцать было, когда они рядом поселились, а ему всего семь, на целых шесть лет младше. Его из-за стола почти и не видно было, одни вихры да глаза черные, а больше ничего. Я все никак понять не могла, куда он смотрит: то ли в тарелку, то ли на меня.
Бульон в тарелках остывает, а я нащупываю под столом Полинькину руку и сжимаю — крепко-крепко. Она говорит:
— А дальше, Софья Марковна? Дальше что было?
— Так и жили, пока война не началась. Про нее не буду. А взрослыми встретились мы гораздо позже и совершенно случайно — на том самом месте, где наши с ним семьи лежат, да и вообще все. Памятника тогда еще не было — так, яма, засыпанная землей. Пришли и увидели друг друга. Больше ведь никого не осталось, только мы с Илюшей. Он — потому что на фронте был да бог миловал — за всю войну ни царапины, никто верить не хотел. Но мы-то с ним знали, почему. А я… Видно, бог нас друг для друга сберег, другого объяснения у меня нет и не надо. Не надо.
— Вы не расстраивайтесь, Софья Марковна, праздник же. Зачем?
— Полинька, да я разве расстраиваюсь? Мне ведь такое счастье выпало: жива осталась и его встретила и любила. Разве может быть больше? — она светло и вовсе не грустно улыбнулась. — А все мамин цимес волшебный. Илюша тогда первым делом как раз про него вспомнил, про цимес. Ну а дальше уж, слово за слово, признался, что любит меня с тех самых пор. А иначе я так никогда бы и не узнала, что есть на свете такая любовь.
— А что, бывает другая? — спрашиваю я.
— Кто же знает? Ее всегда и слишком много, и слишком мало. Одним словом, наваждение.
Она замолкает, а на самом деле что-то шепчет совсем неслышно — не разобрать. Потом вновь поднимает на нас с Полинькой свои прозрачные глаза.
— Но и оно кончается, сердце ведь не резиновое, не может вместить больше, чем положено.
— А как же ваше сердце? — не выдерживаю я. — Вы же своего Илюшу до сих пор…
— Мое сердце выдержит, мальчик мой, ничего ему не будет, потому что вылюблено. Илюша так его вылюбил — до донышка. У меня ведь даже фотографий его ни одной нет, потому что не нужны. Зачем они мне, если он вот, рядом, живой. Мы с ним разговариваем, я и дотронуться до него могу…
Потом мы все вчетвером все-таки едим цимес, и каждый думает о своем, хотя на самом деле все об одном и том же. Я — о Полиньке и о себе. О нас.
— Мне хочется остаться. А еще лучше — не уходить.
Мы стоим в ее комнате и смотрим, как за окном падают листья. Листопад в июне, эка невидаль.
Она кивает.
— Оставайся, если хочешь.
— Что значит «если хочешь»? — я поворачиваю ее к себе. — В чем дело? Почему ты так говоришь?
Полинька пожимает плечами и странно улыбается.
— «Если» подразумевает возможность выбора, Адамчик. Больше ничего.
— Я уже давно выбрал тебя. Я не понимаю… Ты же сама позвонила. Что-то изменилось?
— Может быть. Я пока не знаю.
— Хорошо. Что?
— Я и ты. Мы оба, — она опускает глаза, но тут же поднимает их на меня снова и выдыхает. — Она красивая?
Почему-то я даже не удивился. Тогда я еще не научился лгать, во всяком случае глядя в лицо. Я молчал и, непонятно почему, чувствовал себя намного старше и даже в ответе за нее. Слов не было совсем.
— Ну вот, я поняла, — она наконец-то отвела взгляд. — Я правда все поняла. Теперь моя очередь, миленький. Ты послушай и только не перебивай, а потом, перед уходом, если захочешь, вылюби мне сердце. До донышка, ладно?
Небо за окном вдруг лопнуло, начался ливень.
— Я, Адамчик, виновата перед тобой. Или не виновата, но я отчего-то так чувствую, хотя не могу объяснить почему. Вот расскажу тебе, может, тогда пойму, если еще останется в этом какой-нибудь смысл. Меня ведь всю неделю не было, вернулась только вчера поздно вечером — одна. Ну вот, я сказала, и ты понял, правда? Ты сядь, пожалуйста. Мне трудно говорить, когда ты так… так близко.
Ремонт загородного домика, купленного автором для семейного отдыха на природе, становится сюжетной канвой для прекрасно написанного эссе о природе и наших отношениях с ней. На прилегающем участке, а также в стенах, полу и потолке старого коттеджа рассказчица встречает множество животных: пчел, муравьев, лис, белок, дроздов, барсуков и многих других – всех тех, для кого это место является домом. Эти встречи заставляют автора задуматься о роли животных в нашем мире. Нина Бёртон, поэтесса и писатель, лауреат Августовской премии 2016 года за лучшее нон-фикшен-произведение, сплетает в едином повествовании научные факты и личные наблюдения, чтобы заставить читателей увидеть жизнь в ее многочисленных проявлениях. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.
В этой книге собраны рассказы о боевых буднях иранских солдат и офицеров в период Ирано-иракской войны (1980—1988). Тяжёлые бои идут на многих участках фронта, враг силён, но иранцы каждый день проявляют отвагу и героизм, защищая свою родину.
В книгу вошли повести и рассказы о Великой Отечественной войне, о том, как сложились судьбы героев в мирное время. Автор рассказывает о битве под Москвой, обороне Таллина, о боях на Карельском перешейке.
В повести «Ана Ананас» показан Гамбург, каким я его запомнил лучше всего. Я увидел Репербан задолго до того, как там появились кофейни и бургер-кинги. Девочка, которую зовут Ана Ананас, существует на самом деле. Сейчас ей должно быть около тридцати, она работает в службе для бездомных. Она часто жалуется, что мифы старого Гамбурга портятся, как открытая банка селёдки. Хотя нынешний Репербан мало чем отличается от старого. Дети по-прежнему продают «хашиш», а Бармалеи курят табак со смородиной.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)