Цимес - [70]
— Юра, пора. До начала два часа. Пока доедем…
В этот день я чуть не проиграл скачку. Попался один упрямый, такой же, как я когда-то, и я знал, что уже сегодня вечером ему… Но не в этом дело. А вот бока у моего коня были изранены шпорами и ходили ходуном. Михалыч, конюх, набросивший на него попону победителя, покачав головой, бросил мне:
— Ну, Юра, загнал ты его сегодня, загнал… Ему после такого не отдых нужен — лечение… Я-то думал, ты к ним с сердцем. А ты…
Я промолчал…
Иногда я говорил с Диной по телефону. Оставалось меньше недели. Ее уже готовили к операции, которая должна была состояться в ближайший понедельник. Был найден подходящий донор, какой-то молодой мужчина. Когда она мне об этом сказала и добавила, что они познакомились и он очень симпатичный, я даже… В общем, глупости, конечно, но я почувствовал, что все то, ради чего, обретает какие-то реальные очертания. И не то чтобы отпустило, но я снова начал… ощущать мир вокруг.
Сама операция была уже оплачена почти целиком. В воскресенье скачка. Президентский приз — главный приз сезона. Я получаю и перевожу очередную сумму, в понедельник операция, а дальше — послеоперационный период и… ремиссия — мне Дина по телефону это слово сказала, что-то вроде времени, необходимого для полного исчезновения симптомов болезни. Конечно, если все пройдет…
Но об этом мы с ней не говорили.
— Все отменяется, все! Понял? У нас менты на хвосте, ты можешь это понять? Сесть хочешь? Скажи спасибо, что тебя вовремя предупредили, а то бы… Ты нас не знаешь, мы тебя не знаем, ясно? Кому-то из дирекции мало показалось, что ли… Короче, все. Мы всех своих лошадей со скачек снимаем, а ты можешь хоть верхом на метле.
Вот и все. И все — зря…
СПАСИ И ПОМИЛУЙ
— Юра, вставай, слышишь! Просыпайся, ну. Ты уже тут до вечера долежался, хорош. Вставай…
Михалыч трясет меня за плечо и приговаривает:
— Это же надо так нажраться, а? Я тебя таким сроду не видел, ты же вообще непьющий, ты же жокей, каких мало, тебе надо форму держать. Тебе — нельзя.
— Можно, уже можно. Теперь уже все равно… — я спускаю ноги на пол и сажусь. Та же каптерка, тот же топчан, стол, на котором…
— Про это потом. А пока вот, — он достает из-за пазухи небольшую флягу и наливает в стоящий на столе пустой стакан на два пальца. — Пей, ну! А теперь ступай в душ. Вернешься, поговорим про твое все равно…
— Я же тут уже больше тридцати лет при лошадях. Я и про ипподром, и про лошадей наших все знаю. Думаешь, я не видел, как ты последние месяцы удачу оседлал? И не знаю, как ее зовут? Знаю. Только я думал, что ты это все из-за денег.
— Так из-за денег и есть.
— Нет, раз такое дело, женщину свою спасаешь… Тогда расклад совсем-совсем другой.
— Все, Михалыч, нет больше никакого расклада. Нет у меня лошадей больше, сняты они все, понял? И я снимаюсь. Не на метле же мне скакать…
— Ты, Юрка, жокей от бога, а дурак. Пейс ты понимаешь, а жизнь — ни хрена. Лапки вверх задрать и нажраться, как сегодня, это ты можешь. А мозги напрячь и работать заставить…
— Так. Если есть что сказать, говори. А лекции твои…
— Да пожалуйста! Ты сказал, тебе не хватает… — он называет сумму. — Так?
— Да, так. И что?
— Если бы все по-прежнему, сколько скачек тебе еще надо было взять, чтобы эти деньги заработать?
— Три-четыре… В зависимости от… Сам знаешь.
— А ты возьмешь те же деньги сразу. За один раз, понял? Жокей…
— Михалыч, не понимаю…
— Не понимаю… Ты сколько отстегивал с каждого приза? Вернее, сколько отстегивали тебе?
— Ну… двадцать пять — тридцать процентов. И что?
— А призовой фонд на Президентский приз какой? И делиться тебе ни с кем не надо. Плюс ставка… Усек?
— Усек. Но у меня же лошади нет…
— Мозгов у тебя нет, я говорил уже. А Малыш?
— Да, господи, он же… Он же ни одной победы за всю свою лошадиную жизнь не одержал. Кровь — да, но он не чемпион.
— И слава богу, что не чемпион! Значит, на него и не поставит никто! А он выиграет… Ты понял? Ты не только эти деньги заработаешь, у тебя еще останется, чтобы мне бутылку поставить. И не забывай, между прочим, что лошадь к победе, к финишу, на себе везти надо. Это ты его, Малыша своего, на своем горбу привезешь, а не он тебя, — он помолчал и добавил: — А ставку за тебя сделают, не беспокойся. Есть у меня…
Как сделать — пусть даже из чистокровки с прекрасной родословной — будущего чемпиона за четыре дня? Не знаю. Более того, точно знаю, что невозможно. Не стоит и пытаться. Я и не пытался. Я просто вспомнил… один давний рассказ одного старого жокея.
Позанимался я с Малышом — да, но не усердствовал особо. За такое время и в самом деле невозможно ничего изменить. Общий тонус, ветосмотр, с кормом не переусердствовать, суставы, сухожилия, копыта, подковы. Правую переднюю пришлось подковать заново. На этой же ноге на сустав компресс. Пару-тройку галопов на кругу, чтобы дыхание открыть и чтобы дорожку вспомнил, и все, пожалуй. Он, конечно, сразу понял, что к чему, все признаки налицо: скачка. Разумеется, и у лошади нервы, да еще какие. Есть особо чувствительные, так они за несколько суток психовать начинают, кроме своего конюха никого не подпускают, храпят, кружат на одном месте как заведенные, без перерыва. А жокею вообще в это время к лошади лучше не приближаться: увидит, решит, что вот сейчас на круг, и перегорит. И всю работу подготовительную начинай сначала. Да жокею вообще лучше лошади глаза зря не мозолить, только перед самой скачкой, перед стартом…
Даже если весь мир похож на абсурд, хорошая книга не даст вам сойти с ума. Люди рассказывают истории с самого начала времен. Рассказывают о том, что видели и о чем слышали. Рассказывают о том, что было и что могло бы быть. Рассказывают, чтобы отвлечься, скоротать время или пережить непростые времена. Иногда такие истории превращаются в хроники, летописи, памятники отдельным периодам и эпохам. Так появились «Сказки тысячи и одной ночи», «Кентерберийские рассказы» и «Декамерон» Боккаччо. «Новый Декамерон» – это тоже своеобразный памятник эпохе, которая совершенно точно войдет в историю.
«Унижение, проникнув в нашу кровь, циркулирует там до самой смерти; мое причиняет мне страдания до сих пор». В своем новом романе Ян Муакс, обладатель Гонкуровской премии, премии Ренодо и других наград, обращается к беспрерывной тьме своего детства. Ныряя на глубину, погружаясь в самый ил, он по крупицам поднимает со дна на поверхность кошмарные истории, явно не желающие быть рассказанными. В двух частях романа, озаглавленных «Внутри» и «Снаружи», Ян Муакс рассматривает одни и те же годы детства и юности, от подготовительной группы детского сада до поступления в вуз, сквозь две противоположные призмы.
В сборнике представлены произведения выдающегося писателя Фридриха Горенштейна (1932–2002), посвященные Израилю и судьбе этого государства. Ранее не издававшиеся в России публицистические эссе и трактат-памфлет свидетельствуют о глубоком знании темы и блистательном даре Горенштейна-полемиста. Завершает книгу синопсис сценария «Еврейские истории, рассказанные в израильских ресторанах», в финале которого писатель с надеждой утверждает: «Был, есть и будет над крышей еврейского дома Божий посланец, Ангел-хранитель, тем более теперь не под чужой, а под своей, ближайшей, крышей будет играть музыка, слышен свободный смех…».
В повести рассматриваются проблемы современного общества, обусловленные потерей семейных ценностей. Постепенно материальная составляющая взяла верх над такими понятиями, как верность, любовь и забота. В течение полугода происходит череда событий, которая усиливает либо перестраивает жизненные позиции героев, позволяет наладить новую жизнь и сохранить семейные ценности.
События книги разворачиваются в отдаленном от «большой земли» таежном поселке в середине 1960-х годов. Судьбы постоянных его обитателей и приезжих – первооткрывателей тюменской нефти, работающих по соседству, «ответработников» – переплетаются между собой и с судьбой края, природой, связь с которой особенно глубоко выявляет и лучшие, и худшие человеческие качества. Занимательный сюжет, исполненные то драматизма, то юмора ситуации описания, дающие возможность живо ощутить красоту северной природы, боль за нее, раненную небрежным, подчас жестоким отношением человека, – все это читатель найдет на страницах романа. Неоценимую помощь в издании книги оказали автору его друзья: Тамара Петровна Воробьева, Фаина Васильевна Кисличная, Наталья Васильевна Козлова, Михаил Степанович Мельник, Владимир Юрьевич Халямин.
Когда даже в самом прозаичном месте находится место любви, дружбе, соперничеству, ненависти… Если твой привычный мир разрушают, ты просто не можешь не пытаться все исправить.
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)