Цимес - [72]
Малыш ответил на посыл… Я и сам не ожидал такого, он ушел из-под меня с такой силой, что я чуть не вылетел из седла. Оставшиеся метры он пролетел в три гигантских прыжка, распластавшись в воздухе, как в шпагате, и просто потому, что весь вытянулся в струну, смог, успел высунуть вперед полморды. Даже не полголовы — полморды, фотофиниш определил точно…
Кто сказал, что лошади не умеют говорить? Ну не все, конечно, но у некоторых получается. Конечно, если захотеть. Или если есть что рассказать…
Я тут уже почти полгода. Трава тут мягкая, вода вкусная, свежий воздух. Все, как раньше, когда я был еще молодым, полтора года тому назад. Можно скакать без седла, в свое удовольствие. Хотя с тех пор, как на меня надели чемпионскую попону — тогда, помните? — мне это занятие не очень по душе. После той скачки ко мне в денник приходило много разного народа, и он тоже. Каждый день приходил, морковку приносил, сахар, разговаривал со мной. Потом… Потом я оказался здесь снова. И еще одно. Я этого никому никогда не рассказывал, только вам. Я начал видеть сны, разные. Их много. Но есть два, которые снятся чаще всего. Первый — это та самая скачка, когда он… Тогда я начинаю ржать, и кружиться, и бить копытами от страха. А второй — самый мой любимый, самый-самый… Я еще совсем молодой, и солнце, и она протягивает ко мне руку с морковкой и говорит:
— Малыш… На, Малыш, на…
И я — беру…
Магнолия
Царство Мое не от мира сего.
Евангелие от Иоанна, гл. XVIII, ст. 33, 36, 37
ВСТРЕЧА
Они молчат или говорят очень мало. Не оттого, что не умеют, а оттого, что не хотят лгать и пустословить. Не хотят притворяться. Их пугает шум, который на самом деле — пустота. Их молчанье — крик наглухо захлопнувшейся двери.
Они — аутисты.
Нюта родилась в Мексике и всю свою жизнь разговаривала только с родителями, а еще с Бертой и Мигелем. Ей едва исполнилось семнадцать, когда родители расстались и мать, забрав Нюту, вернулась в Москву. Оказалось, для того чтобы мы с ней встретились, но не только. Правда, понял я это гораздо позже, да и то не до конца.
Единственно, на что я тогда повелся, — ее работы. Как о женщине я о ней не думал ни в тот день, ни еще много дней потом. Слишком она была маленькая, молчаливая, слишком в себе. Они никак не подходили друг другу — Нюта и ее картины. Девочка и бездна, девочка и небо, а скорее всего и то и другое сразу, — как такое может быть? Пожалуй, я ее даже немного опасался, пусть и вполне безотчетно.
Поначалу гораздо опаснее показалась мне ее мать. Свое невероятное имя она носила, как корону, а морщинки в уголках глаз делали ее совершенно неотразимой. И смотреть на нее почему-то хотелось снизу вверх.
Я обратил внимание, как она парковалась — прямо под окнами мастерской, быстро и точно, по-мужски.
— Здравствуйте! Я Этери, — ладонь у нее была узкая и очень живая. Она обвела взглядом все вокруг: подрамники, холсты, увешанные картинами и набросками стены, потрогала лежащий на столе незаконченный витраж и тихо сама себе пробормотала:
— Ну что же, может быть, в самом деле…
Лет сорок — сорок пять. В матери она мне не годилась, но глядела очень строго.
— Я готова показать вам то, что привезла. Вас не затруднит принести из моей машины картонную папку? Она на заднем сиденье, вы увидите, — и, не дожидаясь ответа, протянула мне ключи.
… — Здесь только графика и несколько акварелей. Если я не ошиблась, совсем скоро вы увидите и остальное.
— Не ошиблись во мне? Что я способен оценить то, что вы хотите мне показать?
— Не в этом дело. Оценить способен каждый — увидев такое хотя бы однажды, уже не забудешь. Нужен человек, способный поверить.
— Во что же?
— В то, что это возможно. Даже у меня получилось не сразу, а ведь речь о моей дочери.
— Очевидно, я не понял… Я почему-то думал, речь о вас.
— Нет-нет, о ней. Ее зовут Нюта, то есть Анна. Анна Вагнер, — она потянула за тесемку, развязывая папку. — Она — гений. И я ничего не могу с этим поделать…
Так это началось.
Нюта — дневник
Два года назад мама сказала, что мне было бы полезно завести дневник. Так и сказала: «Полезно».
— Разве я больна? — спросила я.
— Нет, что ты. Откуда такие мысли?
— Ты сказала: «Полезно». А это слово находится в коробке «Здоровье».
— Видишь ли… Бывает, что слова перескакивают из одной коробки в другую.
— Как зайцы?
— Ну да. Только солнечные.
— Потому что они неживые?
— Слова-то? — мама задумалась и вдруг улыбнулась. — Слова, они как раз живые, даже слишком. Может быть, поэтому, вместо того чтобы произносить, ты раскладываешь их по своим коробкам. Дневник тебе поможет.
— Чем поможет?
— Выпустить слова на волю.
Про эти мои коробки отдельная история. Я расскажу, но не сейчас, ведь если начинаешь отвлекаться с самого начала, до конца, скорее всего, так и не доберешься. А не доводить начатое дело до конца — это никуда не годится, так говорит папа. Вернее, он так говорил раньше, потому что мы с ним больше не живем. Такая незадача — расставаться с тем, кого любишь. Как-то вдруг, и не потому что он меня и маму не любил или обижал, — нет. Но однажды мама полюбила другого мужчину. Хотя я думаю, она и папу продолжает любить, она сама так говорит, а значит, это правда. Только того, другого, гораздо больше. Так бывает. Поэтому мы с ней уехали, хотя и не сразу. Сначала мама становилась все грустнее, это было долго, и папа все понял без слов. То есть все его слова тоже остались в своих коробках. Когда я спросила, почему, мама сказала, что словом можно убить. Так что, может быть, все к лучшему. Только вот разве солнечным зайцем убить можно?
Даже если весь мир похож на абсурд, хорошая книга не даст вам сойти с ума. Люди рассказывают истории с самого начала времен. Рассказывают о том, что видели и о чем слышали. Рассказывают о том, что было и что могло бы быть. Рассказывают, чтобы отвлечься, скоротать время или пережить непростые времена. Иногда такие истории превращаются в хроники, летописи, памятники отдельным периодам и эпохам. Так появились «Сказки тысячи и одной ночи», «Кентерберийские рассказы» и «Декамерон» Боккаччо. «Новый Декамерон» – это тоже своеобразный памятник эпохе, которая совершенно точно войдет в историю.
«Унижение, проникнув в нашу кровь, циркулирует там до самой смерти; мое причиняет мне страдания до сих пор». В своем новом романе Ян Муакс, обладатель Гонкуровской премии, премии Ренодо и других наград, обращается к беспрерывной тьме своего детства. Ныряя на глубину, погружаясь в самый ил, он по крупицам поднимает со дна на поверхность кошмарные истории, явно не желающие быть рассказанными. В двух частях романа, озаглавленных «Внутри» и «Снаружи», Ян Муакс рассматривает одни и те же годы детства и юности, от подготовительной группы детского сада до поступления в вуз, сквозь две противоположные призмы.
В сборнике представлены произведения выдающегося писателя Фридриха Горенштейна (1932–2002), посвященные Израилю и судьбе этого государства. Ранее не издававшиеся в России публицистические эссе и трактат-памфлет свидетельствуют о глубоком знании темы и блистательном даре Горенштейна-полемиста. Завершает книгу синопсис сценария «Еврейские истории, рассказанные в израильских ресторанах», в финале которого писатель с надеждой утверждает: «Был, есть и будет над крышей еврейского дома Божий посланец, Ангел-хранитель, тем более теперь не под чужой, а под своей, ближайшей, крышей будет играть музыка, слышен свободный смех…».
В повести рассматриваются проблемы современного общества, обусловленные потерей семейных ценностей. Постепенно материальная составляющая взяла верх над такими понятиями, как верность, любовь и забота. В течение полугода происходит череда событий, которая усиливает либо перестраивает жизненные позиции героев, позволяет наладить новую жизнь и сохранить семейные ценности.
События книги разворачиваются в отдаленном от «большой земли» таежном поселке в середине 1960-х годов. Судьбы постоянных его обитателей и приезжих – первооткрывателей тюменской нефти, работающих по соседству, «ответработников» – переплетаются между собой и с судьбой края, природой, связь с которой особенно глубоко выявляет и лучшие, и худшие человеческие качества. Занимательный сюжет, исполненные то драматизма, то юмора ситуации описания, дающие возможность живо ощутить красоту северной природы, боль за нее, раненную небрежным, подчас жестоким отношением человека, – все это читатель найдет на страницах романа. Неоценимую помощь в издании книги оказали автору его друзья: Тамара Петровна Воробьева, Фаина Васильевна Кисличная, Наталья Васильевна Козлова, Михаил Степанович Мельник, Владимир Юрьевич Халямин.
Когда даже в самом прозаичном месте находится место любви, дружбе, соперничеству, ненависти… Если твой привычный мир разрушают, ты просто не можешь не пытаться все исправить.
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)